Аврора Ансер - Соло

– Эй, Макс, – Валет подходит первым, осторожно толкает меня в плечо и отдаёт сумку. Похоже, он и стоял ближе всех. – Ты что творишь, мужик? Такие спецэффекты!

– Спасибо, Валер, – отвечаю. Общаться – это последнее, что мне сейчас нужно.

– Ну, Соло, ты зажёг, – говорит Мотыль. Если не только Валет, а ещё и они видели, то дело совсем паршиво. – Но не дрейфь, у каждого бывает этот… первый раз.

– Какой первый раз? – спрашиваю.

– Ну, на нашей памяти этот раз первый, когда девчонка от тебя убегала, сверкая пятками. Обычно они, наоборот, за тобой, и поганой метлой не выгнать…

– Завязывай, Вэн, – отвечаю, сейчас вообще не до приколов.

Несмотря на свою паталогическую склонность к клоунаде и прочему публично-драматическому искусству, Вовка, вообще-то, парень статусный. Владимир Георгиевич Мотылёв – сын министра, будущий дипломат… под кодовой кликухой «Мотыль». Помню, он так бесился поначалу, требовал не «называть его так», потом, вроде, привык. И если Мерц и Валет – просто из большого бизнеса, то Мотыль из нас один… политический.

– Ты, конечно, не ожидал, – заржал Мерц. – Ты, конечно, думал, будет, как всегда…

– Оу, Макссс, – заныл Мотыль тонким фальцетом, заламывая руки и выкручивая тело под немыслимым углом. – Да, дорогой, да, конечно, сегодня, завтра и много-много раз трахни меня-а-а… – завывал этот придурок. Вот вы можете представить его на официальном мероприятии, вроде заседания какого-нибудь Совета? И я не могу. Такой не только ботинком по трибуне постучит, он на этой трибуне ещё и в труселях станцует. Хорошо хотя бы, что в коридоре пусто. Но не отнимешь – напряжение стало отпускать.

– Бля, Мотыль, по тебе сцена просто плачет. И шест. В стриптиз-клубе для геев.

А Мерц закатывается снова, хлопает Мотыля по плечу, и они обсуждают его «творческую карьеру». Но Валет не смеётся, идёт серьёзный, значит, что-то он такое видел… Впечатлительный очень.

– Что теперь? – спрашивает он. – Может, жребий?

– Не надо, – говорю. Я ещё сам не разобрался, что там с ней такое было. – Продолжу завтра.

– Это любоф, точно, – бубнит Вадик Мерцалов. Стоит промолчать, тогда веселье само загнётся.

– У него, может, чувство, – наконец-то включается Валет, значит, и у него отлегло. – А вы…

– Все его чувства начинаются и заканчиваются в штанах, друзья мои, – обмахиваясь позаимствованным до понедельника у Мерца конспектом, как веером, томно уронил Мотыль. – Всех девок в нашей группе за год перепортил. Обращаю внимание – он жребия не хочет.

– Я сам, – говорю снова, ощущая глухое раздражение.

– Блин, Макс, ты чего, серьёзно? Что, зацепила?

– Да ладно, мы тебе мешать не будем, да, мужики? Просто рядом постоим, свечку подержим.

И так, перешучиваясь-переругиваясь, мы ввалились на парковку и расползлись по машинам. Пожелали друг другу «До скорого» и разъехались по своим делам.

***

По дороге домой (только через год стал называть эту полупустую громадину домом) раздумывал, могут ли меня ждать новости об отце? Решил, что вряд ли, ведь если бы что было, Элен, наверное, позвонила бы. Отец занимает большую должность в армии, и сейчас в составе миротворческих сил где-то на Ближнем Востоке. Надо, говорит, отдавать долг стране, что приняла нас. Больше недели от него нет вестей, но мы с Элен успокаиваем друг друга, что, мол, работа у него такая, на войне каждый день родственникам звонить не будешь.

Узкая подъездная дорога вывела на большую, засыпанную гравием площадку перед домом. Дом, этот суррогат жилища, мешанина стекла и бетона, встретил меня тёмными окнами и мёртвой тишиной. Машины Элен нет, значит, опять ночует не дома.

Я паркую «Гелендваген» отца на его обычном месте. Он отдал машину мне, сказал – всё равно на служебной езжу. Элен тогда была недовольна, видимо, рассчитывала пересесть со своей небольшой тачки на машину покруче, и мы тогда в первый, но далеко не в последний раз с ней серьёзно поцапались. Спор разрешил отец, как всегда твёрдо и непререкаемо. Да, попробовала бы она не явиться ночевать при нём.

Дома я сразу иду в кабинет отца. Меч – огромный, почти с меня ростом, двуручник – по-прежнему стоит у стены. Ровно, будто на невидимых крючьях, неизвестно как держится и никогда не падает. В замысловатом узоре, покрывающем навершие и рукоять, сейчас с трудом угадывается «S», голубая вязь, украшающая клинок, выглядит бледной и не мерцает. Я наклоняюсь и в который раз выискиваю глазами маленькие буквы на гарде – «AZHAN», не могу удержаться и проговариваю шёпотом. Древнее имя родового меча всегда вызывало у меня внутренний трепет, связанный, быть может, с отчаянием. Угасающей надеждой владеть им, доказать отцу, что я достоин своего имени. Что ж, Ажан на месте, а значит, отец жив.

Я осознаю, как же до преступного мало знаю о таких, как мы. Собственно, меч – единственное известное мне материальное доказательство существования другого, нечеловеческого мира. Его явление из ниоткуда, вот просто из воздуха и голубого света – главное событие моего детства. Но такова принципиальная позиция отца, заявившего, что посвятит меня во все подробности, как только проявится моя сущность.

Вспоминаю один разговор… Такая типичная реакция отца на мои вопросы. Он иногда был категорично серьёзен, а иногда отшучивался, но всегда смысл был один – он говорил, что в своё время сам всё узнаю. А однажды, видимо, в тот раз я его особенно допёк, предложил спросить Вселенную и Создателя. «Ты получишь ответы, Макс, если правильно задашь вопросы», – сказал он, улыбаясь. «А как я узнаю, что Вселенная и Создатель мне отвечают?» – удивился я, тогда ещё подросток. – «Что за дело им до меня и моих проблем?» Отец заверил: «О, поверь, конкретно до тебя им есть дело. И ты сразу поймёшь, когда они с тобой заговорят». «Как?» – спрашиваю. «Они назовут тебя по имени», – шепнул он, а я пришёл к мнению, что от меня в очередной раз ловко отделались.

Впрочем, о том, кто я, об имени нашего рода он всё сразу чётко обозначил. Ещё в раннем детстве, но, как всегда, без подробностей. «Ты не человек, Макс», – сказал он строго. – «Ты – арат, представитель великой расы араторов, носитель уникальной силы, последний из могущественного рода Соуло». Всё, точка. В чём наша сила, как ею пользоваться, что там не так с нашей расой – по его мнению, были вопросы праздные и несвоевременные.

Покидаю кабинет в тягостных чувствах. Напоследок обвожу глазами любимое прибежище отца – вдруг он мне что-нибудь оставил? Что-то вроде письма на столе. Нет, конечно, он же собирался вернуться.

Выйдя, плотно закрыл дверь. Миновал пустой коридор, поужинал на кухне. Ну, не то чтобы полноценно поужинал, я не люблю есть в одиночестве (и когда никто не подаёт, сказала бы, смеясь, Элен), но что-то там съедобное нашёл. Вернулся к себе. Лёг, обложившись учебниками, надеясь, как всегда, что учёба – это лучшее снотворное.