Людмила Потапчук - Та, которая шкаф

И мантра срабатывает, как всегда. Они от нее отгребаются. Верникова утыкается снова в свой телефон. Мелкая Мормыш закидывает в себя капусту (и жует, и над ней не ржут). Бабий поправляет солнечные волосы, что-то говорит Ивановой, та мудро кивает. И всё как будто нормально. Все как будто нормальные.

Шура втыкает вилку в сосиску, откусывает сморщившийся сосисочный краешек.

– Вкусная писька? Грачева ест письку! Грачева, эй, ты! Вкусная писька?

Это от другого стола, где мальчишки, подскакивает Семин.

– Очень смешно, – говорит тяжелая Иванова.

– Семин, а тебя что-нибудь выше пояса интересует? – учительским голосом спрашивает Бабий. По ее волосам неспешно перекатываются рыжие солнечные зайчики.

Мормыш давится капустой, хихикает, выплевывает непрожеванное на тарелку (и никто над ней не ржет).

– Шкафура каннибал, – выхихикивает она. – Ты у кого отрезала, Шкафура?

– Лучше нам не знать, – качает головой Лысиха.

– Это тоже нужно заснять, – командует Исхакова.

В ушах у Шуры начинает звенеть. Она отчаянно откусывает от сосиски еще кусок. Всплеск звона. Она кладет сосиску на тарелку, вынимает из нее вилку, вилкой отламывает от сосиски кусок. Еще один всплеск. Она кладет вилку рядом с тарелкой. Снова звенит, взрывается в голове, плещется вокруг макушки звенящий хохот.

Семин, Егор Семин. Они с Костичкиным Васей появились в их классе в начале этого учебного года – поселились в новопостроенном доме и перевелись из других школ. И один был, в общем-то, Костичкин и Костичкин, ничего особенного, а другой – такой, что… ух. Он был немножко похож на героя фильма, который любила пересматривать Шурина сестра: типа вампир, но хороший. И еще был похож на Шуриного темноволосого кукленка, в которого Шура, конечно, уже не играла, но которого хранила в потайной коробочке в письменном столе и иногда доставала – просто так, ничего такого. И еще был похож на анимешного персонажа, такого, с глазищами. В общем, Шура так на него и вытаращилась. А он посмотрел в ответ и улыбнулся. И потом они иногда переглядывались на уроках, и он так хорошо улыбался. А то, что он, Семин, время от времени кидался на уроках жеваными бумажками, выкрикивал тупые шутки и мычал у доски какую-то ерундень – так он же все-таки был мальчишка, им так положено. А то засмеют, как Масолкина. Такое только Чердаку с Сенковским прощается, ну так то же Чердак с Сенковским.

Потом, когда все это началось, Семин, видимо, решил, что Шура – не та, с кем в этом классе имеет смысл обмениваться улыбками. И стал улыбаться Исхаковой. Но был еще один раз, зимой, под Новый год, когда Шура шла по голубеющему сумеречному снегу в свою студию. Ее несильно ударило в спину, и она обернулась. И увидела Семина с Костичкиным – далеко, не рядом. И Костичкин, слепив из своего круглого лица зверскую морду, сосредоточенно похлопывал варежкой свеженький темно-белый снежок, а Семин – тот смотрел прямо на Шуру и улыбался так, что Шуре захотелось сощуриться, словно от солнечного света.

– Отвернись, Грачева, а то в лицо попадем! – крикнул Семин, сверкая всем своим лицом. И замахнулся.

И Шура молча отвернулась, и пошла вперед, как будто ничего не происходит, и мимо нее пролетел снежок. «Это он бросил», – подумала Шура. И еще тут же подумала: «Это он нарочно промазал». И еще: «Он сказал – Грачева, а не как обычно». Грачевой ее в школе не называли вот уже два месяца.

Шура шла по синей тропинке и улыбалась.

Шура старается не смотреть на остаток сосиски. Пытается заново начать мантру про «отгребитесь», но у нее не выходит. На мантру нужны силы. А у нее, Шуры, они, кажется, все вышли. Вытекли через глаза, через уши, через поры. Шура обессиленная, Шура пустая. Шуры нет.

Если по-хорошему, то надо бы встать, оставив недоеденную сосиску (все равно доесть ее уже не получится), и пойти в класс. Пройти по школьному коридору без вот этого вот привычного уже вонючего шлейфа в виде премилых одноклассников и их внимания. Но Шуре никак не встается. Под низкое ржание Бабуси, под гаденький щебет Мормыш, под снисходительные замечания Бабий и Ивановой сидит за столом Шура и молчит, и смотрит, смотрит в воздушную точку, пока точка не начинает плавать и подмигивать.

В Шурино плечо стукает тяжелым и мокрым. Огрызок яблока. Шура вздрагивает, смотрит по сторонам. Со стороны мальчишеского стола на нее весело и нагло уставился Абдулычев.

– Подними и покушай, – тоненько тянет Мормыш. – Раз угощают.

На рукаве у Шуры цветет мокрая клякса. Шура бессмысленно трет ее пальцами. Клякса становится бледнее и больше.

– Ты нарочно на свой огрызок, что ли, поплевал, Абдулычев? – кричит Лысиха.

– Ага, – скалится Абдулычев. Девчонский стол вразнобой тянет многоголосое «фууу».

– Кто до Шкафуры дотронется, в того Абдулычев плюнул! – вопит Мормыш, перекрывая фуканье. – Шкафура – параша!

В класс Шура идет, заключенная в воздушный пузырь. У пузыря прозрачные, но вполне отчетливые границы. Никто не смеет эти границы нарушить. Кому охота запачкаться.

Кирилл Абдулычев, Кир. Белокожий, белобрысый, писклявый. Весь третий класс Шура сидела с ним за одной партой. И в общем-то, если честно, он был так себе сосед – то толкался под столом ногами, то выпрашивал откусить яблоко и откусывал чуть ли не половину, то, изогнувшись немыслимым кренделем, совал нос в ее, Шурину, тетрадь. Но все это можно было ему простить за уроки пения.

В третьем классе были еще уроки пения, а не вот эта непонятная скукотушная музыка – «Открываем тетради, записываем годы жизни композитора». В третьем классе на уроки пения нужно было ходить в актовый зал и там рассаживаться кто где хочет. Но Кир почему-то садился рядом с Шурой. И каждый раз они на ходу придумывали смешные вариации надоевших до оскомины песен, и пели свое, и переглядывались, и смеялись, когда Татьянпетровна отворачивалась. Пел Абдулычев звонко и чистенько, голоса у них с Шурой красиво сливались. «Снова мак расцветает на клене!» – выводили они в унисон вместо «Снова май расцветает зеленый». «Унитаз водяной, дверь вонючая!» – это про Зиму, которая жила в избушке, солила снежки. И еще вот это, конечно: «Сапоги, сапоги, едут-едут по Берлину наши сапоги!» Это к девятому мая, конечно.

Как же это было здорово. Как здорово.

В классе холодно – только что проветрили. Шура садится за свою четвертую парту, которая не у окна, а у стенки. Рядом плюхается лохматая Курушина, достает тетрадь с учебником, пенал, грохает все это на столешницу. И учебник, и тетрадь, и пенал, и даже ручки с карандашами – все это у Курушиной какое-то лохматое. И концы рукавов у нее лохматые. И из косы торчат волоски, и еще такие крендельки торчат, сделанные из волосков. Девчонки говорят, Курушина заплетает косу раз в неделю. И это похоже на правду, потому что в понедельник Курушина приходит в класс почти как нормальная, из косы у нее ничего не торчит. Но сегодня четверг, и коса у Курушиной – как старая мочалка.