Ирина Мельникова - Под прицелом

К третьей смене – ужину – я обычно без сил. Вот и сегодня режу картошку и чувствую, как дрожат руки, и комната вокруг чуть покачивается. Но давать слабину нельзя. Девчонки вдвоём не справятся, да и я – что за боец? Надо стараться!

И я стараюсь. Режу, режу, режу – и, кажется, никогда после этого уже не смогу есть картошку. Терпеть её не могу!

Потом мы носим еду на стол. И когда я возвращаюсь в сторожку за новой порцией, чувствую, что небо как гигантская карусель начинает вращаться. Тело обмякает, а затем я погружаюсь в непроглядную тьму. Потом – приглушённые голоса и нестерпимая боль в висках – вот что я помню. И тошнота – не сильная, но изнуряющая.

Сознание возвращается постепенно. Сначала мир наполнился голосами, шуршаниями, скрипами. Потом пришла память. Потом боль в висках. Мне почему-то казалось, что, если открою глаза – боль усилится. И вдруг ощущаю, что руку кто-то поглаживает и говорит:

– Катя!

А потом запах какой-то…

Я открываю глаза и вижу, как от моего носа убирают вату. Нашатырь. Точно. Когда-то в школе я уже падала в обморок, и тогда меня приводили в чувство точно таким же образом.

Передо мной на корточках сидит врач, а рядом – человек десять солдат. И все смотрят.

Да уж, хлеба и зрелищ у нас давно не было.

Мимо к столу проходит Людмила, и я провожаю её взглядом. На обратном пути через десять секунд она перехватывает мой взгляд и недобро так фыркает:

– Молодец. Хорошая тактика.

Но я отнюдь не собиралась отлынивать от работы! Наоборот, держалась из последних сил.

К нам подбегает Вера. В руках аптечка – большой такой ящик с таблетками.

– Эта? – спрашивает у врача.

Тот кивает и ловко вытаскивает из волшебного чемоданчика нужное средство. Даёт мне воду и маленький круглый шарик.

– Что это?

– Глюкоза. Пей давай, тебе полезно. И на сегодня больше никаких нагрузок. Это от стресса. Бывает. Ничего страшного.

Вера провожает меня до кровати, и я наконец обретаю покой. Напоследок шепчу:

– Прости, пожалуйста.

Она удивлённо вскидывает брови:

– За что?

– Мы посуду ещё не помыли.

Вера качает головой, словно я говорю какие-то глупости, и машет рукой:

– Не переживай. Справимся. А ты давай, спи. Через пять минут приду и проверю.

Но едва она скрывается за дверью, меня накрывает.

Теперь, когда никто не видит и не надо казаться спокойной и ко всему безучастной, ничуть не напуганной, я остаюсь совсем одна, и слёзы отчаяния текут из глаз.

Мне, словно в детстве, хочется обнять маму. Но она сейчас далеко.

Хочется под тёплый плед, который остался дома. Укрыться бы с головой от проблем и согреться.

А как бы мне хотелось чего-нибудь сладкого! Я раньше жить не могла без конфет! Но из сладостей теперь – только шарик глюкозы, и то когда падаешь в обморок.

Я закрываю глаза и приказываю себе считать овец. Где-то после трёхсотой слышу шаги – вернулись девчонки. Скоро всё смолкло. Я начинаю сбиваться со счёта и не замечаю, как падаю в пропасть беспокойного сна.

Ещё один день окончен. А сколько таких впереди?

Затишье не может быть вечным. И однообразной жизни в лагере тоже пришёл конец. Причём, конечно же, совершенно неожиданно.

Утром всё было как обычно – подъём, умывание, завтрак на всех, потом перерыв. Ребята отправились на занятия, Люда занялась стиркой, Вера писала письмо маме, я вспоминала стихи из школьной программы – глупость, конечно, но это отлично отвлекало. Других приятных занятий у меня не было, а допускать, чтобы мысли резвились во всю и портили мне настроение было нельзя.

И вот, сижу я на кровати, наблюдаю за Верой, никак не могу вспомнить строчку из письма Татьяны Евгению Онегину и борюсь с собой: спросить у Веры (вдруг она помнит?) или не отвлекать?

И вдруг… Сначала мне кажется, что я ослышалась. Тишина. Вроде бы ничего странно.

И тут – снова. Доносящийся откуда-то издалека звук.

Это выстрелы.

Мы с Верой переглядываемся, и у неё в глазах я вижу отражение своего чувства – страх и беспомощность, вот что внутри.

Я не понимаю, где именно стреляют – близко или далеко, но моё сердце бьётся как сумасшедшее. Мне хочется заткнуть уши, чтобы ничего не слышать. Пусть прекратится!

Но звук нарастает. Потом всё затихает.

Вера выбегает на улицу первой. Я стараюсь не отставать.

Там уже полно народу – все, кто в лагере, оказались у импровизированной столовой с длинным столом под навесом. Я слышу, как кто-то произносит:

– Там же наши… Разведка.

И вспоминаю про Сашу и Наташу, которые вместе с ребятами ушли рано утром. Неужели по нашим бьют?

Кровь леденеет в жилах.

Я непроизвольно прижала руку к губам и с полнейшим ужасом, ожидая указаний, уставилась на командира.

И, надо сказать, не я одна.

Он раздумывал лишь пару мгновений. А затем назвал несколько человек и забрал с собой в кабинет.

Выстрелы стихли. Возможно, под обстрел попали не наши ребята, а из соседнего лагеря. Но ведь они тоже русские, тоже наши.

Стрелять свои не могли – не было такой команды. Разве что в крайнем случае.

Через пятнадцать минут из сторожки командира выходят всё те же лица. Несколько человек отправляют оценить ситуацию, остальным дают команду быть готовыми к бою в любой момент. Обстановка становится до ужаса напряжённой. Нам уже пора готовить обед, но ни я, ни Вера не можем пошевелиться.

Я перевожу взгляд с одного бойца на другого, пытаясь отыскать Людмилу. Она стоит вдалеке, у самого входа в нашу сторожку, всё с тем же отстранённым и жестковатым выражением лица, с которым говорила тогда о том, что её дело – воевать, а не готовить. Неужели и впрямь не боится? И могла бы пойти убивать?

Я даже в страшном сне не могла бы представить себе такое.

А если всё же придётся решится?

Однако додумать не успеваю. Командир останавливается на середине пути в свой кабинет, поворачивается к нам и жёстко роняет:

– А вы что стоите? Выполняйте обязанности!

Это немного приводит нас в чувство. Пусть и с тяжёлым сердцем, с пугающей неопределённостью, мы всё же идём готовить. Обед никто не отменял. Однако в этот раз за столом собирается куда меньше народу, и сопровождает трапезу напряжённое молчание. Эту тяжесть ощущаешь в воздухе. Все словно ждут, притаившись. Ждут новостей, новых выстрелов, приказа действовать.

Мы с девчонками успеваем убрать со стола и наскоро перекусить, когда за окном, на улице, вновь начинается какое-то движение. Тут же выбегаем наружу и видим: на носилках несут раненых.

– Господи! – только и выдыхает Вера за нас троих.

У меня в этот миг отнимаются ноги и чувство речи. Я не могу пошевелится. Даже вдохнуть не могу. Мне страшно. Страшно увидеть, что там наши девчонки – разведчицы, с которыми мы делим одну крышу над головой.