Федор Чешко - Изверги

– Сам ты обесстыдел, охульник! – донеслось со двора. – Сказано же – общество ждет!

– А я вот сей же миг пойду к Яромиру, да спрошу, как он тебе велел: будить, или дожидаться, покуда сам?!. – заорал Велимир в слепую перепонку окна. – И ежели он скажет, что велел ждать, так ворочусь и кобелей на тебя науськаю!

– Ну и не станет у тебя кобелей! – прокричали снаружи запальчиво, однако куда глуше, чем прежде (похоже, Глуздырь, до того сидевший под самой стеной избы, счел за благо уметнуться к плетню).

Кудеслав справился, наконец, с тесемками ворота и отдернул полог.

– Ладно тебе шуметь, – сказал он Велимиру. – Ну разбудил и разбудил. Где ждут-то? У старейшины?

– У него. Я тоже с тобой – он и меня звал. Или, может, сперва поешь?

– Дурень ты, – подал голос Глуздырь. – Что ли там не покормят? Там, небось, угощение крат во надцать твоего лучше!

Издав некий звук, явственно напомнивший Кудеславу рычание нападающего людоеда, Велимир кинулся вон из избы. Но когда он выскочил наружу, двор и улица были пусты – лишь слышалось, как на пути от Велимирова жилья к чельной площади собаки взлаивают по пробегающему человеку.

Общество впрямь подобралось из тех, какие не часто сходятся даже в общинной избе. Наиболее чтимые старики и самые добычливые добытчики – всего человек десять, не считая Мечника с его названым родителем, волхва да самого Яромира. Меж другими Кудеслав приметил наиумелейших бортников Кошицу и Малоту; бобролова Божена; углежога-дегтярника Шалая – огромного, косматого, с лицом, навсегда порченным неотмываемо въевшейся копотью…

Узорочье общины, ее оплот и надежа. Прокормильцы. Мудрецы.

Головы.

Длинный скобленый стол, стоявший обычно под дальней от входа стеной, был выдвинут поперек избы, так что половина гостей разместилась на полатях, а другая, рассевшись на длинной лавке, грела спины в тепле неугасимого Родового Огнища.

Окна по позднему вечернему времени были уже плотно затворены ставнями, а все же гуд многоголосых бесед, кашель, похохатывание да стук глиняной и деревянной посуды явственно слышались даже на десяти шагах от крыльца. Однако стоило только Велимиру толкнуть скрипучую входную дверь, как внутри мгновенно сделалось тихо.

В полном молчании дожидались Яромировы гости, пока новые пришлые скинут в сенях обувку и верхнюю одежу; пока, войдя в избу, воздадут Навьим, после – поздравствуются с людьми, и поднявшийся навстречу хозяин ответит за всех.

И вновь загомонили, заворочались гости. Быстро освободились два места: для Велимира – по левую руку от старейшины, сидевшего на чельном конце стола; для Мечника – справа от волхва, который, как почетнейший из гостей, был устроен по правую хозяйскую руку.

Усевшись, Кудеслав быстро (однако же не выказывая особого любопытства) оглядел собравшихся, и вдруг оторопел – узнал-таки, наконец, хмурого старика, сидевшего напротив Яромира. Может, сразу узнать его помешали самодовольные мысли (тут возгордишься, если в таком обществе посадили столь близко от хозяина!), да и в лицо приходилось видать этого старца всего два раза – его, сказывают, и в собственной слободе даже ближние подручные не каждый день видят. Но уже то, как едва ли не по-сыновьи взглядывал на занятного старика примостившийся рядом с ним Шалай-углежог, следовало бы с первого взгляда понять: нынче содеялось почти небывалое. В град самолично припожаловал староста кузнецов Зван Огнелюб.

Что там Шалаевы взгляды – Зван выдавал себя уже хотя бы местом, на котором сидел. Место вроде и не почетное, но… Это лишь со стороны сразу видать, какой конец стола красный, хозяйский. А вот присев к самому столу, да еще пригубив хмельного, можно, пожалуй, забыться и ненароком перепутать…

Да, видать кузнеческого старосту так вот, накоротко, лицом к лицу Мечнику приходилось лишь дважды. Причём один из этих двух разов – первый – был, пожалуй, куда странней нынешнего Званова появленья в общинной избе.

Это случилось в запрошлом году, в тогдашнюю Весёлую Ночь.

То есть ночь та была весёлой для всех родовичей, кроме одного Кудеслава: из-за Яромира пришлось ему вместо веселья бродить по лесу угрюмым железноголовым страшилом.

Впрочем, нет, неправда. Даже не будь на то старейшинского наказа, Мечник и сам, доброхотно навязался бы в пастухи-охоронщики при сородичах, ополоумевших от сладких жертвенных игр.

Потому, что едва ль три десятка дней успело минуть с тех пор, как удалось окоротить задиристых соседей-мокшан, и они, могло статься, ещё не научились быть окороченными.

Потому, что очень уж соблазнительно было бы напасть на вятичский род именно той ночью, когда родовичи, утратив рассудок, носились по лесу – одни (одетые) в дурных поисках небывальщины, другие (из одёжи имеющие на себе только венки) в поисках шалого мимолётного счастья, угодного в жертву страстелюбивому богу Купале.

У мордвы, кажется, тоже празднуют эту суматошную ночь, но кто знает, на что может решиться мордва и какие жертвы приятней её мордовским богам?!

Ну, а решись-таки мокшане напасть, что смог бы Кудеслав водиночку? "Что? Полно-те! Уж хоть что-нибудь он да сможет," – это Яромир с вечера так успокаивал опасающихся общинников.

…Кудеслав довольно-таки далеко ушел от градской поляны, но никого, кроме соплеменников, встретить ему не пришлось. Да и соплеменники уже изрядное время как перестали встречаться: ночью (хоть даже и Купаловой) без серьёзной надобности вряд ли кто-нибудь отважился бы забраться в настоящую крепкую чащу.

Мечник немного постоял, привалясь к замшелому древесному стволу; послушал слабые, но явственные отзвуки пения, гомона и многоголосого весёлого визга – всё это неслось от речного берега, где ещё с вечера полыхали громадные очистительные костры. И только-только успел Кудеслав подумать, что кабы мордва впрямь замыслила нападать, так давно б уже…

Нет, Кудеславовы ленивые рассуждения не успели домусолиться до более ли менее связного окончания.

Потому что в праздничные отголоски вплелось новое. В той же стороне, но гораздо ближе кто-то подавился надсадным сорванным воплем, и вопль этот мгновенно смяло, забило стремительное топотанье – дробное, слишком уж частящее как для одной пары ног.

Конечно, тёртый да опытный воин по прозванью Урман просто-таки обязан был на слух разгадать затеявшееся. Он и разгадал. С полузвука. Мгновенно – и всё же долею мига позже, чем вдруг осознал себя бегущим встречь близящемуся шуму.

Не успел Мечник пробежать и двух десятков шагов, как его без малого сшибла с ног щупленькая девчонка лет семи – белые от ужаса глаза, уродливо раззявленный рот, исцарапанное плечо, выткнувшееся сквозь драный ворот сорочки (которая, как и любая одёжа, такой вот ночью равнозначна предупреждению "не троньте меня!")… Выломившись из кустов, девчонка слепо грянулась о Кудеславов бронный живот, отлетела и снова… то есть снова грянулась бы, не спохватись Мечник отшагнуть в сторону.