Олег Рогозин - Первая кровь осени

Спросите, откуда мне знать, что все было именно так?

Тоирис мне рассказала. Старуха оказалась не прочь поболтать с тем, кто способен ее слышать.

Нас вызвали соседи. Как обычно и случается, когда они спохватились, было уже поздно что-то предпринимать. Нам оставалось только передать эстафету ребятам из убойного отдела, коронеру и прочим, кто по долгу службы тучным вороньем слетается на свежие трупы, сохраняя на лицах маски профессионально отточенного безразличия. Я ждал их, сидя на крыльце и безуспешно пытаясь отдышаться после увиденного в доме. Мэтт вернулся к машине, когда там захрипела рация, повторяя наши позывные голосом дежурного. Тогда-то она неслышно возникла рядом, уселась, кутаясь в многочисленные юбки-лохмотья, покосилась на меня с интересом вздутыми бельмами глаз.

– Здравствуйте, бабушка, – со всей возможной почтительностью произнес я. Мама бы мной гордилась: всегда учила меня уважать старость, сколь бы безобразной она ни казалась. В детстве я опрометчиво пытался посмеяться над уродливой нищенкой в метро, и на всю жизнь запомнил мамин гнев по этому поводу. А ведь та нищенка не была и вполовину так плоха, как старая Тоирис.

Люди боятся смерти, а ведь смерть, пожалуй, далеко не самое худшее, что может случиться – так думал я, глядя на непрошеную собеседницу. Иногда смерть – это благословение, и если некто лишен его, на что обречен он, если не на бесконечное разложение и гниение? Та нищенка, должно быть, давно умерла и безболезненно растворилась в окружающем мире, осела полезной органикой в желудках червей и протоплазме бактерий, или кто там еще у нас подвизается на нижних ступенях пищевой цепи…

Тоирис было уже лет триста, и ее гниение все продолжалось, перейдя из области материальной в нематериальную, и черт меня дери, если я знаю, как это вообще возможно. Гифы плесени сизым пушком покрывали ее лицо, зеленые склизкие пятна, напоминавшие лишайники, прихотливым узором расцвечивали шею и руки, едва заметно пульсируя. Я знал, что безобразный вид духа, скорее всего, лишь проекция, не самое достоверное отображение того, что увидели бы наши коллеги из убойного, вздумай они раскапывать погребенный где-то глубоко в подземелье труп несчастной. Но для этого кому-то следовало навести их на эту мысль. Я, например, не собирался.

– Заберете их, – это был не вопрос, а утверждение. – И детей тоже.

– Заберем, – кивнул я. – Так положено. – И зачем-то добавил: – Извините.

– Жаль, они бы славно вписались в компанию, – довольно искренне вздохнула старуха.

– И много вас здесь?

Старуха затрясла головой, то ли в странном жесте отрицания, то ли неловко имитируя человеческий смех.

– Много ли, мало, какое мне дело? Все не скучно старой Тоирис и молодой Идэ. Деток мы особенно любим, детки сладкие, слаще гнилой картошки, и светятся потом в темноте их души долго-долго, лет полста, наверное. Ну ничего, скоро новые приедут, деток наделают. Всегда приезжают. Отчего не приехать, место хорошее. Для тех, кто не видит, как ты.

По мне, так место это было – хуже некуда. Я бы снес этот дом, будь это в моей власти. Пусть сто, двести лет стоит пустырем, пусть природа очистит себя сама, растворит и трансформирует черную гниль в цветущую зелень. Рано или поздно это происходит, главное – не мешать.

Тоирис рассказала мне свою историю, хоть я и не просил особенно, скорее, направлял ее репликами, исполненными вежливого интереса. Не знаю, сколько длился ее рассказ – время для духов порою течет по-особенному, и, разговаривая с ними, невольно подхватываешь их ритм. Кажется, краем глаза я видел, как Мэтт закрывает дверцу машины и разворачивается обратно ко мне. Кажется, на это простое действие у него ушло минут десять, по моим ощущениям.

Странное оцепенение, напавшее на нас обоих, вмиг рассыпалось, когда старуха в разговоре случайно коснулась моей руки своей скользкой холодной клешней. Я вздрогнул, отдернувшись, и она искривила лицо в презрительной гримасе, а в следующую секунду рядом уже никого не было.

– Детектив из убойного просит нас остаться для дачи показаний, – сказал Мэтт, сопровождая реплику кривой ухмылкой. Я чуть подвинулся, освобождая место на согретом весеннем солнцем крыльце.

С этими ребятами стоит быть осторожнее – учуяв потенциальный «висяк», они рады будут спихнуть ответственность на кого угодно. Некомпетентные патрульные, мол, затоптали все улики, пока нас ждали. Лучше в дом вообще лишний раз не заходить.

Хотя какие улики они собирались тут найти, интересно. Никаких следов взлома, тела хозяев дома без признаков насильственной смерти. Кажется, однажды утром они просто решили не вставать с постели. Просто позволить плесени и мху прорастать сквозь тела. Если посмотреть на состояние тел, можно подумать, они пролежали так месяц или больше. Может, патологоанатом так и решит, если поленится провести детальный анализ. Если детективы не скажут ему, что соседи видели все семейство вполне живым еще на прошлых выходных, и забеспокоились только сегодня, когда запах начал просачиваться сквозь приоткрытые ставни.

Или если я не расскажу им, какие картины вспыхнули в моем сознании, когда к руке прикоснулась отвратительно мягкая плоть, материальная и нематериальная одновременно. Но я не расскажу, мне вовсе не улыбается прослыть законченным психом, верно?

Тем более, смерть самой Тоирис не имела никакого отношения к криминалу. Старуха умерла от голода, и судя по обрывочным картинкам, кружившим в моей голове, дело было никак не позже середины девятнадцатого века.

Все мы учили историю и знаем слова «Великий голод», An Gorta Mór, но для нынешних поколений это только слова. Не каждому удастся прикоснуться к живым воспоминаниям тех лет, пусть и хранящимся в мертвом теле. Да и нужна ли эта память ныне живущим? Новый век создает новые страшные сказки, на их фоне старые истории меркнут и кажутся наивными. Жила-была бедная кухарка, прислуживала богатым господам. Никогда не воровала, гордилась своей честностью, даже в самый голодный год не смела утащить и горсти катофельных очисток. Умирая от голода, она бредила и в бессвязной молитве обращалась к Деве Марии, но память подводила, и бедняжка то и дело сбивалась на иные слова, услышанные в далеком детстве. То ли молитва, то ли заговор, то ли проклятие. Обращение к Матери, но не той, что качала в колыбели младенца в Вифлееме. А может, и не было никакой другой, может, все они – одна Мать, начиная с той безымянной, что высекали из камня древние охотники, еще не знавшие языка и не плавившие железа?

Мэтт вынул сигарету и поспешно закурил, явно стараясь перебить табачным дымом призрак запаха, осевший в ноздрях. Я привычно стащил у него из кармана сигарету. Курю я очень редко и только «на халяву» – если угостят, например. Неплотно закрытая пачка в нагрудном кармане, безусловно, считается угощением, особенно если это карман напарника. Такие вот у меня представления о здоровом образе жизни и об этикете, все верно.