Иван Лаврентьев - Девятый сын Света. Вера. Любовь. Надежда

Я взял кипящего гневом отца за руку и вывел его из кабинета врача. В этот день я осознал, что такое боль бессилия. Когда ты можешь сделать ровным счетом ничего и лишь смиренно ждешь неизбежного. И научился видеть людей, которые чувствуют то же самое. У таких несчастных меняется взгляд, становится каким-то безвольным, даже осанка становится другой, сгорбленной, словно они на самом деле несут бремя этой боли на своих плечах. И таких людей в длинном узком коридоре больницы, где пахло лекарствами и хлоркой, хватало. Они сидели на деревянных скамейках и смотрели по сторонам невидящими глазами, пытаясь разглядеть хотя бы призрак надежды, что с их близкими будет все хорошо. Отец крепко сжимал мою руку и решительно выводил нас из отделения интенсивной терапии, где работал врач Алиона.

– Тоже мне, врачеватель, мы справимся, сынок. Мы спасем его, и все будет как раньше, обещаю. – сказал отец, не глядя в мою сторону.

Но приступы с каждым днем наступали все чаще, Ал мог забывать, как пользоваться зубной щеткой и прочими элементарными вещами. За три месяца, которые мы с отцом ему выиграли, работая каждый на двух работах, чтобы хватало на лекарства и какую-то еду, брат сильно исхудал, стал пугливым, часто не узнавал ни меня, ни отца, а большую часть времени просто сидел и смотрел в окно.

– Алион! Почему ты смотришь туда? – спросил я однажды, холодным зимним вечером, когда застукал брата на кухне с чашкой чая. Сахар он размешивал пластиковой ложной, обычные его пугали.

– Я пытаюсь запомнить этот вид, с самого детства любил смотреть на парк и людей, проходящих мимо, придумывал, чем заняты их мысли, знаешь, просто так. А сейчас вот не могу. Даже вспомнить, кто проходил минуту назад не могу вспомнить, представляешь? Это очень странно! А еще я сам заварил чай, но только он не вкусный. Хочешь, я тебе заварю? – улыбнулся он, прихлебывая из кружки.

– Не надо, я сам! – я ответил на улыбку, но на душе скреблись саблезубые тигры.

– Дай мне поухаживать за братом, чайником я пользоваться пока что умею! – рассмеялся Ал, дрожащей рукой, аккуратно, медленно и сосредоточенно ставя кружку на подоконник. Он подошел к чайнику и нажал на кнопку. – Вот, видишь? Все просто!

– Хорошо, спасибо, братишка! – главное, не зареветь прямо тут. Я никому не показывал этого, даже девушке, с которой не виделся уже две недели, так как все время проводил с Алом.

– У тебя как дела? – спросил братец, когда вода вскипела, и он принялся разливать кипяток по кружкам.

– А, все хорошо! Вот на работе повысить даже хотят! – улыбнулся я, замечая, как Алион черпает из солонки ложечкой соль и насыпает ее в кружку. Он забыл, что сахарница с красной крышкой, а солонка с синей. Вот почему его чай получился не вкусным.

– Тебе две? – спросил он все с той же улыбкой. Такой искренней и полной тепла, на которую не способен почти любой здоровый человек.

– Давай одну, я слежу за фигурой. – ответил я, принимая кружку невкусного чая из тонких, как тростинки, рук брата.

– Может, в кино сходим? Как думаешь? – спросил Алион, подавая мне миску с печеньем.

– Можно, а на что ты хочешь? – я отправил печеньку в рот и сделал солидный глоток из кружки, изо всех сил стараясь сохранить нормальное выражение лица. Соли братец не пожалел.

– Тоже не вкусный? – виновато развел руками шеф-повар. – Прости, кажется, я опять что-то не то сделал.

– Все в порядке, мне правда нравится. – я встал со стула и обнял брата, который обмяк в моих руках. Очередной приступ. – Спасибо, Алион. Пожалуйста, не оставляй меня, мы же всегда были вместе. Куда я без тебя, головастый?

Этот приступ был последний, больше брат не просыпался. Он лежал, мог иногда открыть глаза, но не более. На следующий день мы сразу вызвали скорую и врачи сказали, что, скорее всего, он больше не очнется. Нам дали от силы девять месяцев, но он продержался год, прежде чем оказаться в больнице на приборе искусственного жизнеобеспечения. Огромный квадратный ящик заставлял Ала дышать и следил за тем, чтобы его сердце продолжало биться, а куча капельниц и трубок доставляли в его тело пищу.

– Илон? – спросила Алиса, в один из немногих вечеров, которые мы могли провести вместе. Ее золотые волосы, которые доходили почти до пояса были заплетены в две большие косы, одну из которых я, по привычке, держал в руках и внимательно рассматривал. Помогало думать или наоборот.

– А? – спросил я, вернувшись в мир живых.

– Ты опять где-то бродишь! – она надула щеки и с укором взглянула на меня своими большими голубыми глазами.

– Прости, задумался, долго я так проспал? – улыбнулся я.

– Минут двадцать ты медленно тонул, а еще через пять совсем затих. Я спрашивала, что с Алом? Все по-прежнему? – Алиса сказала это так тихо и осторожно, чтобы я опять не ушел в себя, но я все равно вспомнил утренний разговор с отцом и причину, по которой провалился в первый раз.

– Врачи сказали, что его нужно отключить, все бесполезно. – ответил я и ушел из теплых рук любимой.

– Совсем ничего?

– Ага. И правильно, он достаточно настрадался. – я сжал кулаки и отвел взгляд в сторону безлюдной аллеи, в самом конце которой мы любили отдыхать от суеты и болтать.

– Возможно, ты прав. – она встала с лавочки, подошла и взяла меня за руку. – Он перестанет страдать, да и ты тоже. Отпусти его и будь счастлив. Ради вас двоих, Ал любит тебя и я уверена, что хотел бы, чтобы ты принял это решение.

– Да. – кивнул я, понимая, что водопад из глаз не остановить. – Прости, что показываюсь перед тобой в таком виде!

– Неужели я не выдержу вида, как ты льешь слезы! Мы все люди и нам бывает больно. Не строй из себя железного человека, я все понимаю. – ласковая рука начала гладить меня по голове, я развернулся и уткнулся лицом в ее плечо. Жалкая тряпка.

– Все будет хорошо. Я выдержу, а Алион пойдет дальше, в лучший мир.

Мы приехали в больницу на следующий день, прекрасным воскресным утром. Солнце играло лучами в стеклах многоэтажек, мелкие облачка плавали по голубому небу, словно кораблики, а теплый ветерок ласково игрался волосами. Алиса в этот день решила быть со мной и не выпускать мою руку до самого конца. Здание больницы, белое, пятиэтажное изваяние было в этой части города как будто чужим. Вставлено откуда-то издалека и совершенно не вписывалось в этот серый мир металла и стекла.

Стеклянные автоматические двери распахнулись перед нами под общий шум персонала и посетителей больницы. Все сновали туда-сюда, сжимая в руках медкарты, кто-то привел маленьких детей на плановый осмотр или в клинику, голоса шумели на все лады, кто-то грустный, кто-то радостный и лишь я и отец не вписывались в эту картину, словно мы были двумя каплями серой краски на разноцветном натюрморте художника-авангардиста. Алиса была единственным лучиком света, не дававшим мне сбежать из этого места, но в глубине души я знал, что должен сделать то, что необходимо, а именно закончить все это. Отключить аппарат своей рукой, подарить брату вечный покой. Мы шли через поток людей в отделение интенсивной терапии, где прибор удерживал Алиона на волоске от смерти.