Оксана Демченко - Цветок цикория. Книга II. Дом для бродяги

– Тот старик… боюсь говорить вслух, но вдруг самозванец охотно бросил прежнее тело из-за его плохого состояния? Я обеспокоен. Юна, когда вы попали в больницу, вас донимали болезни Юлии?

– Подмена принесла пользу нам обеим. Ее тело лечилось быстрее и успешнее как физически, так и душевно. Улучшения оказались долгосрочными. Я теперь лучше вижу: зрение прежней Юны было весьма слабым. После вторичного обмена Юлия научилась понимать боль людей и заботиться о них. Прежде не умела.

Николо прикрыл глаза и долго молчал. Понять мысли этого существа мне не дано. Сколько ему лет? Смотрю – и кажется, он не больше человек, чем Дымка. Он слишком взрослый, и, когда глубоко уходит в свои мысли, слегка светится… хотя вряд ли многие люди способны заменить его сияние.

– Вы знаете Якова, – отметил Николо. Добавил тише: – Выползка Якова.

– Да. Очень хорошо знаю. То есть не очень… он свихнулся, что ли? Направо и налево трубит о своей сущности. Васька знает. И Юсуф тоже, а уж Агата не может не видеть, она особенная. Придурок! Ну какой мне был смысл тащить его в жизнь, когда он норовит убиться всеми силами, каждодневно!

Я осеклась и даже прикрыла рот рукой. Хотя чего уж там. Наговорила многовато. Николо вон – выслушал, щурясь от смеха.

– Вы верите ему, – это был не вопрос, Николо кивнул и продолжил: – И я верю, безоговорочно. Мы общались. Яков бывал в особняке трижды. Сразу, в наш первый разговор, он передал папку с расследованием вашего и Юлии дела о подмене. В последнюю встречу сказал… тогда я не понял, зачем это было, о чем… Он сказал, что по его мнению исходный смысл ритуала древних по обмену душ – в лечении этих самых душ и еще, возможно, тел. Обмен мог быть крайним средством. Но люди, как обычно, обратили благо в выгоду. Вы согласны с идеей? Как донор – согласны?

– Для нас с Юлией все так и вышло, пожалуй. Да, лечение души и тела. Это важно?

– Очень. – Николо осторожно улыбнулся. – Я в смятении. Хочу поддаться порыву и искать отца всеми средствами, но сознаю опасность такого безрассудства. Вы дали мне возможность взглянуть на ситуацию со стороны. И я решил пока не искать папу.

– Вряд ли я сильно помогла.

– Очень помогли. Вот каков мой страх: если два тела расценивать как сообщающиеся сосуды, то при обмене один из них опустеет. Само понятие «донор» предполагает утрату для дающего. Но вы, Юна, поделились с Юлией своей душою, и не потеряли ничего. Не исказили свой духовный стержень. Мой папа обладает сильной волей. С другой стороны, его враг опытен и беспринципен. Контраст их жизненных ценностей дополнен несходством телесного возраста. Но я верю отчаянному решению отца. Он всегда щедр. Его щедрость всегда не слепа и не бессмысленна.

– У вас замечательный папа, – согласилась я. – Мы виделись однажды, но мне хватило короткой встречи, чтобы понять его уникальность.

Николо расслабил кулаки, встряхнул руками и некоторое время сидел, склонив голову и пристально, с легким неодобрением изучая свои ладони, спокойно лежащие на коленях.

– Юна, еще один вопрос, неотложный. У вас осталась обида к моему дядьке? Я могу убрать ее? Все же духовная щедрость причиняет боль и наносит раны. Возможно, вы отдали Юлии и моему дядьке слишком много доброты… именно сегодня.

– Делиться не больно, мне самой стало легче. Но, если говорить о компенсации, – я глянула прямо на юного князя и усмехнулась деловито, даже жадно. – Велите вашему волшебному садовнику быть терпеливым к назойливой барышне. Хочу копаться во всех и любых клумбах! Хочу спрашивать про семена, сорта, подкормку. Хочу жить в саду.

– Это совсем просто устроить, – улыбнулся Николо. – Я распоряжусь. Можете полностью обновить цветники, если пожелаете.

Ох, что со мной? Сейчас лопну от гордости! Оказывается, амбиции мне не чужды. Устроить клумбу в особняке князя Ин Тарри – такой случай выпадает раз в жизни. Пусть подавятся всякие там Дюбо, эти жалкие губители весны, не умеющие оценить настоящие замыслы Дэйни и Рейнуа. Уж теперь я развернусь! С такой мыслью я развернулась – и удалилась. Почти бегом… Было немножко стыдно: веду себя, как ребенок. И еще где-то в недрах сознания копошилась нелепая мыслишка: хочется отослать набор семян и рисунок клумбы Мергелю… он-то тут при чем?

–

Родной дом стоял на сваях над рекой. Лодка помещалась под домом, как конь в стойле… Он любил думать, что лодка и есть речной конь, норовистый, но послушный отцу. Он помнил отца огромным, косматым и могучим, как медведь. Иногда видел его такого – во снах. И не мог понять, очнувшись, кошмар это или отблеск счастья. Прошлое ведь не вернуть. Прошлое – мокрый пепел на воде и черные сваи, торчащие по-над берегом…

Когда бешеный пожар ночью прилетел из леса на крыльях злого ветра, он был дома один: отец ушел проверять ловушки. Он поздно проснулся, кругом был сплошной дым. Он лег на пол и пополз. Обмотал голову мокрым полотенцем, спустился на настил у воды. Нащупал лодку, напрягся – и с третьей попытки спихнул в воду, толкнул изо всех сил – подальше, на главное течение. Поплыл рядом с бортом, держась за веревку. Дом горел и удалялся. Лодка покачивалась и замедляла ход, наполняясь водой. Неуправляемая лодка, не способная держаться на воде: отец не успел просмолить и законопатить днище.

Тот год был жаркий и сухой, даже ночи полнились смолистой духотой. Над рекой гудел пожар, и казалось, кедровый воздух плавится и полыхает в легких, кожа лопается на щеках. На обожженном берегу реки ярко, словно настал неурочный день! Камни глянцевые от жара, река только что не кипит, белый туман мешается с черным пеплом и серым дымом…

Лодка быстро утонула, а он спасся: ниже по течению начинались пороги, втиснутые в каменную узость.

Он всю жизнь помнил, как жутко было плыть в черной горячей воде, как больно было дышать раскаленным воздухом, как страшно было остаться в кипящем котле реки – совсем одному… И все же он упрямо терпел страх и медленно пробирался к берегу, к каменным отмелям, неподвластным пожару. А затем, когда огонь ослаб, побрел вверх по течению – по пояс в воде, вспененной и серой от пепла.

К рассвету пожар сожрал на берегу все, до чего смог дотянуться. Стало можно дышать, и он выбрался на черный от сажи песок. Пошел, а затем побежал. Сердце выпрыгивало из груди. Если отец уцелел, он теперь спешит к дому. Он опытный и сильный, должен уцелеть!

Он надеялся, звал… эхо онемело – на пепелище ничто не желало отзываться и повторять слова. Отец не пришел, не откликнулся, не подал знака.

Весь тот жуткий, бесконечно длинный день он бродил по берегу, не сознавая себя, и говорил вслух. Спрашивал у леса: ведь ты не сам загорелся? Третьего дня мимо дома проходили люди города, я дал им хлеба и вяленой рыбы, я показал им тропу на перевал… Зачем? Люди города – худшая из бед. Они беспечны и равнодушны, они уверены, что мир целиком принадлежит им, и всем в этом мире можно и нужно пользоваться без меры, без бережливости.