Аль Джали - Убить еврея

Мешало одно – он не был готов ни к одному из вариантов. Не в силу незнания их, а на каком-то глубинном подсознательном уровне, отвечающем за инстинкт самосохранения – будь то физический или психологический. На этом уровне его страх – совершенно непонятный сознанию – был естественным. Разобраться во всей этой чехарде самому, было невозможно. Как минимум, следовало спуститься на нижние уровни подсознания, но тут включался страх уровня сознания. Это был замкнутый круг. Единственной возможностью что-то понять было перестать принимать снотворное и ждать общения во сне. Но, и к этому он не был готов. Решение пришло очень неожиданно – надо загрузить себя работой. Причем, такой, чтобы полчаса сна казались счастьем. Горячие точки! Командировка в горячие точки. Конечно! Как он не подумал! Югославия!

«Корочки» швейцарской газеты давали огромное преимущество – традиционный нейтралитет. Это для работы. Но для Артёма все обернулось еще одной дилеммой. В девяностые годы Карабах начал борьбу за независимость. Как армянин, Артём понимал и хорватов и албанцев воюющих за свой суверенитет. Как христианин, он был в ужасе от того, что творили с Сербией. Правомочные или нет, он проводил аналогии с тем, как в начале 19 века Турция разделалась с Арменией. Он шел дальше, вспоминая, что делали мусульмане с Болгарией, Грецией, Византией. Он понимал, что передергивает, что только одна треть вины лежит на завоевателях. Вторая треть – позиция христианского мира – Запад всегда преследовал сиюминутные интересы. И последняя треть вины целиком лежит на плечах государства-жертвы, неспособного представить миру свою проблему не как свою, а как общечеловеческую. Прежде всего, потому, что и внутри нее были свои противоречия, свои группы, преследующие свои интересы. История Византии не стала уроком истории ни для кого. Все это Артём прекрасно понимал, но ничего не мог поделать с собой – он однозначно был на стороне раздираемой на куски Сербии. Только журналистская этика не позволяла ему взять в руки оружие. А этика врача – хоть он так и не окончил медицинский – не позволяла не оказывать первую помощь хорватам, если он оказывался «по ту сторону баррикад».

Но однажды он все-таки сорвался. Он остановил… наступление! Очень просто – просто развернул танки. Никто ничего не понял. Но, когда прошло первое оцепенение и стали собирать раненных, почти истерично обсуждая, как же все это случилось, Артём начал понимать. Словно со стороны он увидел прущие танки хорватов, ужас и отчаяние на лицах сербов, услышал их крутую матерщину вперемешку с обращениями к Богу и почувствовал, как с него самого катится пот. Реки пота. Мирчо, попросивший его перевязать раненых, остолбенел – Артём, словно похудел на 10 килограммов. Его трясло. Мирчо списал это на банальный страх и хлопнул его по плечу: «Ничего, братка, все наложили в штаны. А теперь вставай, там из Радована кровь хлещет».

Потом был костер, водка, снова и снова вольные пересказы случившегося и полная уверенность в чуде Господнем. Ничем иным объяснить поведение противника было не возможно.

В эту ночь Артём не спал. Точнее, когда все, наконец, улеглись, он был уверен, что провалится в сон и будет спать, даже если начнется наступление. Но через три минуты – смотреть на часы до и после сна стало привычкой – проснулся. Салатовые человечки смотрели на него с нескрываемой грустью. Нет, скорее, в их взгляде была обреченность и тоска, словно эксперимент, с которым они связывали последнюю надежду, потерпел полное фиаско.

– Я не боюсь, – сказал Артём, – вы же видели. Но человечки грустно покачали головами и распылились. Не исчезли, как в прошлый раз, а именно распылились. Артём почувствовал злость – на них, потому что вместо того чтобы похвалить его за сегодняшнее, они впали в депрессию, на себя, потому что чувствовал себя виноватым перед ними. Злость удваивалась оттого, что обе ее составляющие были иррациональными. Словно все остальное было рациональным. Артём понял, что здесь его время кончилось.

Утром он улетел.

В Женеве, в командировавшую его газету он дал материал, который от него ждали, а тот, что написал «для себя», отправил в Москву. Через какое-то время русские танки совершили свой головокружительный въезд в Югославию. Было много шума и много надежд. Но пусть и последней, надежда все-таки умерла.

Артём «снял» одну из студенток отца и три ночи не вылезал из номера отеля, снятого именно по этому случаю.

Вернувшись на четвертый день, он, на отцовское: «Ну, как?», ухмыльнулся: «Интеллектуальный секс – это нечто. Она как… взрыв сверхновой». Отец хмыкнул в ответ: «Ничто человеческое науке не чуждо».

Ночью, когда они беседовали на террасе, Артём сказал, что едет в Палестину.

– Может, отдохнешь? – Спросил отец.

– Материал заказали. Пока прет, надо переть.

– Поезжай хотя бы сперва в Египет, проникнись вечностью у пирамид, потом возвращайся в бренное.

Артём понял, что отец читал оба его материала и озабочен состоянием его души. Но главное было в другом – при слове «пирамиды» у Артёма зашевелились волосы. Причем, ни на голове, и ни на какой другой части тела, а будто внутри него. Пирамиды. Эхнатон. Как он не подумал об этом! – Да, сказал он, – ты прав. Пожалуй, стоит начать с пирамид.

Отец, казалось, был обескуражен его согласием. Артём рассмеялся: «Ну, что ты? Отцы и дети – это ведь не только борьба, но и единство противоположностей».

Утром он улетел в Египет.

Это был его Дом, его Родина, его Место. Жара и песок, причинявшие столько неудобств остальным членам экспедиции, для него были живительными. Под различными предлогами он старался остаться один, чтобы распиравшее его счастье не было так очевидно – оно было иррационально и могло вызвать нездоровое удивление. Он спал как младенец, он ел, как идущий на поправку тяжелобольной. Он любил все и всех, даже скорпионов. Они отвечали ему взаимностью. Однажды он увидел скарабея и едва удержался, чтобы не бухнуться перед ним на колени.

Это состояние почти блаженного идиотизма не могло продолжаться долго. Когда он понял, что потерялся в лабиринте, вопреки рациональному ужасу, испытал иррациональное успокоение. Он понял, что «период адаптации» завершен, и сейчас что-то начнется. Он решил не оттягивать это и вместо того, чтобы продолжить бесплодные поиски, лег и уснул…

Царица смотрела на него с бесконечным сожалением и обреченностью. Будто не она была обречена на отлучение от него и от трона, а он. Ему это было непонятно, и потому раздражало. Он – фараон. Великий фараон. А она – всего лишь его жена, причем, отлученная жена. И что с того, что она – несравненная Нефертити?! Стоя здесь, в настоящем, она уже была прошлым.