Вячеслав Пьецух - Жизнь замечательных людей (сборник)

Примерно в это время Вова Сироткин говорил Саше Вострякову, держась обеими руками за голову, как если бы он опасался, что она у него вот-вот отвалится и скатится с подушки на грязный пол:

– Ты помнишь, Саня, как весной на Эстонских Хуторах эти долдоны отмечали типа ихний национальный праздник какой-то?..

– Ну.

– Как они тогда все скакали, колбасились, типа с ума посходили?..

– Ну.

– Так вот: ведь они же все трезвые были! Ты представляешь – сто пятьдесят скачущих мужиков, которые все ни в одном глазу?!

– Да нет, они, наверное, клею нанюхались. Потому что по-другому не может быть.

– Все равно обидно. Они же про нас думают, что мы типа беспросветные дикари...

Маня Иванова тем временем помирала. Она лежала в низкой избе на железной кровати с никелированными шарами, под большим подкрашенным фотографическим портретом своих родителей, и внимательно смотрела в нависающий потолок. Потом она подозвала пальцем своего Петро, который уже закончил починку самогонного аппарата и теперь сушил на подоконнике «Беломор». Петро подошел, Маня ему сказала, по-прежнему глядя в нависающий потолок:

– Как я помру, ты сразу женись, а то завшивеешь, старый хрен. Например, на Тане Шпульниковой женись, которая сестра марьинскому фельдшеру, – она женщина хорошая, не ехидная, даром что соломенная вдова. Поклянись моим здоровьем, что женишься, старый хрен!

Петро поклялся, потом припомнил, как по крайней мере два раза в неделю его жена, у которой еще в детстве по таинственной причине отшибло обоняние, говорила ему: «Поклянись моим здоровьем, что ты сегодня не выпивал!» Он клялся и всегда удивлялся про себя, как его супруга еще жива.

Петро вдруг заулыбался весело и сказал:

– А знаешь, Маня, почему папиросы «Беломор» называются – «Беломор»? Это я своим умом дошел: потому что Сталин выдумал такие папиросы, чтобы морить белогвардейцев и прочий вражеский элемент!

Маня Иванова и в самом деле померла, кажется, дня за два до православного Покрова. Петро на ее похоронах напился до такой степени, что свалился в отверзтую могилу и ни в какую не отзывался на приглашение вылезать.

Тем временем братья Сапожковы дождались-таки почтальоншу Зину, уже крепко выпившую, но не то чтобы до потери рассудка, а пребывавшую в том состоянии, которое следует охарактеризовать как основательно не в себе. Они затащили ее в заброшенный коровник и с час насиловали по очереди, предварительно подстелив под пьянчужку два ватника и положив ей под голову дерматиновую сумку, полную газет, писем и телеграмм. Зина при этом глупо улыбалась и приговаривала:

– Ну, блин, сволочи! Ну, зверье!

Примерно за полчаса до этого происшествия наш швед Густав Иванович Шлиппенбах рассказывал соседке бабке Тимохиной, как его подвергли психиатрической экспертизе в связи с дорожно-транспортным происшествием, которое случилось полтора года тому назад...

– Вот уж, действительно, жизнь полна неожиданностей, – говорил он, [14] Густав Иванович говорит на безукоризненно правильном русском, но с таким акцентом, что создается впечатление: он сам не понимает, что говорит. облокотясь о штакетник забора и сделав строго-значительное лицо. – Полтора года тому назад черти принесли в Швецию двоих русских. Взяли они напрокат автомобиль и поехали в Гётеборг. А из Гётеборга они отправились в Несшё, но проехали поворот. Нормальные люди рулили бы дальше, до разворота, – там через пятьдесят километров имеется разворот, – но эти русские стали сдавать назад. Вы можете себе представить: они полтора километра ехали задним ходом! и это по автобану, где автомобили мчатся со скоростью сто пятьдесят километров в час! Конечно, я в них врезался, потому что ненароком ехал в том же направлении, и в результате я на целых два часа попал в сумасшедший дом. Сейчас объясню, почему так получилось: потому что полицейские взяли с меня максимальный штраф. Я рассердился и говорю: «Эти русские ехали задом, а штрафуете вы меня!» Ну, полицейские посовещались между собой и направили вашего покорного слугу на психиатрическую экспертизу – так я на целых два часа попал в сумасшедший дом!

Между тем дело идет к обеду. Тут и там над избами курятся дымы, которые больше стелются из-за сырости и, кажется, пахнут щами, а то гречневой кашей на молоке. Осиновая роща стоит полуголая, мокрая и дрожит остатками листьев, точно она озябла, но на самом деле дрожит она под воздействием еле заметного ветерка. Небо холодное, серое, какое-то нечистое, каким еще бывает давно не стиранное белье. Только на кладбище галки покрикивают, а так полная, в некотором роде аномальная тишина. [15] Тишина в наших местах, действительно, такая, что рано утром или под вечер слышно, как в Марьине заведут генератор или вдруг заиграет подгулявший аккордеон. С Эстонских Хуторов до нас никогда никаких звуков не долетает, словно там только тем и занимаются, что соблюдают аномальную тишину.

Как раз около трех часов пополудни некогда административно-высланные Вова Сироткин и Саша Востряков, прихватив фомку и топорик, направились в сторону нашей водонапорной башни, к даче профессора Удальцова, где они надеялись обнаружить что-нибудь такое, что можно обменять у марьинского лавочника на сахарный самогон. Они уже отчинили раму в сенцах, когда на шум выглянула Елена Казимировна Вонлярлярская, по-прежнему возившаяся со своими артишоками, и пошла растолкала мужа, который до вечера мог проспать, кабы не решительный акт жены. Вениамин Александрович позевал, влез в штаны, накинул на себя теплую куртку, вышел на двор и крикнул через забор:

– Вы что это себе позволяете, мужики?!

Некогда административно-высланные с интересом на него посмотрели, а затем Востряков молвил, обратясь к товарищу:

– Вова, скажи ему каламбур.

– ……………… , – сказал Вова и сплюнул через плечо.

Вениамин Александрович побледнел, Елену Казимировну, напротив, бросило в краску, она нагловато хихикнула и еще пуще покраснела, устыдившись своего неженственного смешка.

Тем временем воздух начинает темнеть, темнеть, пока окончательно не преобразуется во что-то кислое и печальное, как нечаянная слеза.

Галки в эту пору носятся над деревней черными тенями, словно мелкие демоны, от реки Махорки тянет сыростью и запахом тины, в избах кое-где уже затеплились первые невнятные огоньки. В эту пору Вениамин Александрович Сиволапов и наш публицист Аптечко любят посидеть на застекленной веранде, выпить стаканов по шести чая с коньяком и потолковать о разных предметах, равноудаленных от российской действительности, как светило Альдебаран.

– Я удивляюсь, до чего непреложно и последовательно климат влияет на психику человека, – например, говорит Вениамин Александрович и смешно выпучивает глаза. – То есть не климат даже, а географическое положение, зависимость от угла падения солнечного луча. Вот ваши костариканцы: живут себе, поди, как птицы небесные, словно у них не жизнь, а один нескончаемый выходной! Знай себе, наверное, пляшут и поют, пляшут и поют, а в перерывах сочиняют лирические стихи...