Виктор Улин - Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин

С моей же точки зрения нынешняя жизнь подобна балансированию… нет, не на краю пропасти и даже не на перилах балкона.

Над ямой с жидким навозом.

В которой не утонешь до смерти, рано или поздно выберешься, только запах останется надолго.

Но проблема моя заключается не в безвозвратной потере прежнего спокойного благополучия.

Просто совершенно незаметно, шаг за шагом и ступенька за ступенькой, я опустился вниз и сделался другим человеком в отношении к жизни и самому себе.

Когда-то давно я прочитал фразу, которая меня потрясла и навсегда врезалась в память: « Потерпевшие кораблекрушение в океане умирают обычно не от жажды, голода или холода, а от СТРАХА перед неизвестностью».

Это выражение точно описывает мое внутреннее состояние – как, наверное, и большинства моих ровесников, не имеющих родственников среди высших госструктур и не пробившихся в нефтяные монополии.

Страх перед неизвестностью завтрашнего дня точит душу изнутри.

Неизвестность – в России и с некоторого возраста – по определению всегда означает неприятность.

Даже с том случае, если конкретно сейчас некоторая уверенность все-таки есть.

И дело, пожалуй, не в страхе как элементарной эмоции, испытываемой осознанно.

Этот страх неизбежного завтра обрушился внезапно и ударил, подобно разряду смертоносной молнии.

Он прошел сквозь меня, сжигая нервные клетки и опустошая самые отдаленные уголки сознания.

Убив не меня – а мой собственный интерес к жизни.

Да, именно так.

Оставаясь внешне привлекательным мужчиной и – жене стоит верить – имея некую абстрактную потребительскую ценность в сторонних глазах, я сделался абсолютно безразличным самому себе.

Потому что в жизни исчезла адекватность. Иными словами, я вдруг обнаружил, что не имею дела, без которого не может жить нормальный мужчина.

Я перестал испытывать положительные эмоции; меня уже ничтоне радует в выморочном, вялотекущем существовании.

Кроме, пожалуй, двух последних вещей: выпивки и автомобиля.

Однако здоровье мое, отнюдь не улучшенное годами, лишенными радости бытия, не позволяет мне пить достаточно для поддержания минимального тонуса.

А автомобиль, на котором я сейчас езжу, приводит в ужас окружающих. У него хороший двигатель и со светофора я могу уйти метров на сто вперед всех. Но он непрестижен, стар и разбит, от подвески ничего не осталось, а покрашенный кисточкой кузов кажется расстрелянным из крупнокалиберного пулемета.

Сам я не замечаю этого; изнутри ничего не видно, а за рулем я оживаю, ненадолго делаясь иным человеком.

Но в самом деле, мало кто из моих ровесников не постыдился бы ездить на такой машине.

А я езжу и мне наплевать на мнение окружающих. Езжу на ней от отчаяния перед судьбой. И от переполняющей меня злобы к ненавидимому мною обществу. Я шокирую дороги своими маневрами на старой убитой машине и испытываю от этого эпатажа острейшее наслаждение, в сравнении с которым все прочие источники ощущений – не более чем соевая плитка перед настоящим черным шоколадом.

Впрочем, все это эмоции, которыми обманывает себя человек.

Истинная причина проще: я не имею возможности ее поменять. И в общем смирился с тем, что никогда не сумею заработать денег, достаточных, чтобы купить хорошую новую машину.

И даже не смогу найти себе такую работу, на которой нужную сумму можно было бы просто украсть.

(Сделаю не красящее меня признание: я не считаю подобное воровство преступлением. Правительство и государство украли у моего поколения жизнь, и восполнить это морально невозможно, даже если растащить по кирпичикам кремлевскую стену и продать ее на стройматериал для общественных туалетов где-нибудь в Южном Бруклине…)

Нехороший симптом, когда мужчине становится все равно, на какой машине ездить. Факт такого равнодушия еще более удручающ, нежели безразличие к своему отражению в женских глазах.

Но мне в самом деле безразлично. Причем и то и другое.

Я знаю, что это страшно, поскольку означает предел, за которым остается лишь смерть. Пусть ты еще ходишь и дышишь.

Меня не напрягает даже такая мысль.

Констатируя это, я осознаю окончательно: живой снаружи, я давно умервнутри.

Вера, позавчера… неважно. Но умер. И то, что видят знакомые мне люди – тающая тень прежнего меня.

Но все-таки я пытаюсь разобраться.

Почему так случилось, что интерес к жизни капля за каплей вытек из меня? Причем столь незаметно что сам я не ощутил своего медленного умирания.

Вроде бы недавно я любил ходить на вечеринки, в гости к друзьям, и принимать друзей у себя. Великолепный, в белоснежной рубашке и очень красивом галстуке с золотой заколкой, я говорил изящные тосты. Играл на гитаре и пел любимые романсы. Ощущая страсть к жизни от этого мимолетного самоосознания: вот, я хорошо выгляжу, и голос мой звучит мощно, и женщины слушают с горящими глазами. И я не просто существую – я живу.

И вдруг оказалось, что давно уже не живу.

Более того, я не помню, когда в последний раз по-настоящему: с друзьями и песнями – отмечал собственный день рождения.

И мне кажется, что дело не в личных неудачах. Что такое состояние симптоматично моим ровесникам вообще.

Конечно, за последние годы очень сильно переменилась сама жизнь. Но течение времени всегда непрерывно, и совсем не обязательно, чтобы медленные перемены резко крушили что-то внутри человека.

Но мне – точнее, нам– не повезло: перелом общества пришелся на лучшую пору жизни моего поколения. И действительно необратимо сломал многих из нас. Меня в том числе.

Любопытно и как-то странно представить себе масштаб прошедшего времени.

Я родился всего через шестьлет после смерти Сталина. Дыхание той великой и страшной эпохи, обезглавленной, но отнюдь не сразу прекратившей свои мощные конвульсии, ощущалось на протяжении некоторого периода моего детства.

Шесть лет… Для сравнения – ровно столько отделяет нас сегодняшних от кризиса 1998 года. Очень небольшой срок.

И это прошлое, черное и чужое по сути, преследует меня практически всю жизнь. Именно с раннего детства.

Правда, отпустило ненадолго, когда мое бытие приняло нормальные очертания. Но обрушилось вновь, едва все вернулось на свои убогие круги.

Впрочем, иного просто не могло быть.

Ведь я потерял интерес к настоящей жизни; тем более не вижу ничего в будущем.

Осталось лишь прошлое.

Которое, надо признать, в дни моей молодости было пронизано отголосками Сталинской эпохи.

Я восемь лет прожил в Ленинграде. Эти годы пришли на границу семидесятых и восьмидесятых – квинтэссенции застойного периода, когда в Советском союзе для человеческой жизни простого обывателя не существовало уже вовсе ничего. Начиная от телевизоров и кончая канцелярскими скрепками. И вся государственная пропаганда держалась лишь на памяти минувшей войны. Бесконечно перемалывалось наследие все той же единственной эпохи, как бы ни замалчивалось имя Сталина и ни переиначивались бы песни с его упоминанием.