Елена Пустовойтова - Эвкалипты под снегом (сборник)

Но если бы только это.

Она увидела во всех них то мощное, сильное, что связывает людей, живущих одной жизнью, одной судьбой. Переживающих вместе и плохое и хорошее, и создающих то необходимое каждому человеку богатство, что называется самым будничным словом – семья.

И что ее счастье возможно только в том случае, если Сергей пустит по ветру эти накопленные сокровища.

И глядя на Веру и детей, ежеминутно понимала – не будет этого.

Даже и не вступив с ними в борьбу, она знала, что уже проиграла.

Конечно, она была бы согласна, как неоднократно соглашалась в своей жизни даже без любви к человеку, быть его временной тайной, его временной гаванью. Но знала, что Сергей, теперь уже, именно теперь, после всего пережитого им и этими людьми, никогда не пойдет на такое.

Словно прощаясь навсегда, как перед смертью, со своими надеждами на счастье и с чувствами, которые ей долго удавалось держать взаперти, и только что вырвавшимися и заполнившими мощно и властно все ее существо, подошла к отцу Сергея и погладила его седую голову.

А когда доктор поднял на нее свои усталые глаза, так похожие на глаза сына, быстро наклонившись, поцеловала его в лоб…

Пока отвезли детей, успокоили Лидию Тимофеевну и, уступив ее уговорам, для приличия присели к столу – за окном засерело. Бесконечно повторяя слова благодарности и извиняясь за испорченный праздник, мать Сергея проводила их на крыльцо и стояла на нем до тех пор, пока ей было видно отъезжающую машину.

Сил говорить ни у кого не было. Даже у Ларисы, которая все это время разговорами отвлекала Лидию Тимофеевну от тревожных мыслей. Ехали молча, отстраненно глядя на повсюду темнеющие на снегу, еще недавно белоснежном, остатки петард и на непривычно многочисленных для этих мест прохожих, которые, увидев машину, не спешили дать ей дорогу. Люди, хмельные ради праздника, выкрикивали, стараясь заглянуть внутрь машины, поздравления с Новым годом и счастьем, и от избытка чувств и количества выпитого и съеденного пронзительно свистели.

– Обезьяны, как пить дать, обезьяны! – не выдержала очередного такого внимания Лариса. – Кругом одни рыла, только и вспомнишь с удовольствием, так это Веркиных ребят…

Сердито откинулась на спинку сиденья:

– Как это Сергея угораздило? Да провались все эти бревна! Да и весь лес, если его даже выкорчевать, жизни не стоит… Не знала, что он такой Дон Кихот. Даже смешно…

Ирина ехала медленно, сосредоточенно глядя на дорогу. Ее тоже раздражали пережившие обильное застолье люди, вышедшие теперь проветриться и продолжить праздник по всей ширине дороги – нужно было быть особенно внимательной, чтобы успеть предугадать, на что толкнет их пьяная бесшабашность.

Подъехав к своему дому, притормозила – странная фигура темнела возле самой калитки. Степан тоже насторожился, вглядываясь в стоящего человека, в котором, поравнявшись, оба признали пастуха.

Егорушка стоял, осматривая вокруг себя дорогу, прижимая к груди красными обветренными руками, никогда не знавшими перчаток, черную лакированную туфлю на толстом каблуке.

– А я… Я это… Я-то знаю, где второй найти… – шмыгнув носом, сказал, как только Ирина опустила стекло.

– А этот где нашел? – Ирина почувствовала, как сильно она устала. Так сильно, что ей даже трудно дожидаться ответа от Егорушки, чтобы подсказать ему, где должна быть вторая Веркина туфля, которую та, явно на ходу, сбросила с себя, побежав за машиной.

– А, там… Это… Возле забора…

– Вот там и ищи вторую. Она в одной туфле сюда не добежала бы. Она их с себя одновременно сбросила. Ты все вокруг там осмотри. В другую сторону отлетела, наверное…

Егорушка радостно закивал головой:

– Я ей их принесу, а она скажет – «Вот какой Егорушка понятливый, знает, что мне туфли нужны…»

И вдруг заплакал, тоненько, навзрыд, страшно кривя свое старенькое лицо.

– О! Е-мое! – простонал генерал, – скажи ему… А, нет, я сам… – выбрался из машины и закричал через крышу:

– Ты же мужик? Ну и не плачь, если мужик… А с Сергеем все хорошо. Его прооперировали, и он сейчас спит. Понятно? Он спит, а завтра проснется… Ясно?

Егорушка, перестав плакать и, показывая, что он все понял, быстро-быстро закивал генералу головой.

– А хочешь, поехали к нам. Ты водку пьешь? Выпьем сейчас за его здоровье…

– Нет, нет, – испуганно зачастил Егорушка, – водку пить нельзя… Я пойду… Буду искать… – и согнувшись, вглядываясь во всякую чернинку, пошел по дороге к Вобле.

– Иди, иди… – поглядев ему вслед, усаживаясь в машину, пробормотал генерал.

После суматошной ночи и больничной неустроенности возвращение в дом генерала и Ларисы было похоже на возвращение в иной мир: блестела, переливалась разряженная елка, строго и величественно свисала с сервированного стола скатерть, алыми пятнами на которой ярко выделялись салфетки, которые они даже не успели смять. Не сговариваясь, замерли у порога, разглядывая этот уютный, ухоженный мир, покинутый ими всего несколько часов назад.

– Год дома не была. – Лариса расправила платье, которое почти не пострадало от свалившихся на него испытаний. – Даст Бог, с Сергеем все будет в порядке, а я, хоть это, может быть, и неприлично, есть хочу…

Генерал, как и обещал Егорушке, первую рюмку водки выпил за здоровье Сергея, а потом предложил тост за новое для всех счастье в новом, пришедшем к ним так необычно, году.

Ирина все это время боролась с желанием заплакать так же тоненько и навзрыд, как ненормальный Егорушка. Она ела, не чувствуя вкуса, не поднимая глаз от тарелки. Этой ночью она узнала, как непрочно все, что ее окружает в жизни, и как непрочна и сама жизнь: потянул сквозняк – и нет ее. И ничего в ней тогда не жаль – ни нового деревянного дома с верандой фонариком, ни итальянского платья с кружевами, ни «Лексуса» со всеми наворотами. А жаль лишь, что нет на этом сквозняке теплой ладошки на твоей голове, желающей принять на себя часть твоей боли и твоего страха.

Уронила салфетку под стол, интуитивно понимая, что, чтобы не расплакаться, нужно подвигаться – нагнуться, пройтись по комнате, потрогать игрушки на елке или, наконец, выпить стакан воды… Подняла салфетку, уложила ее на свое место, но, так и не победив слезы до конца, сосредоточенно принялась укладывать на коленях концы широкой юбки.

И на правой ее стороне вдруг увидела уже забуревшее пятно крови.

Видно задела юбкой стул, на котором лежала окровавленная одежда Сергея, или близко подходила к Верке, когда та вытирала с Сергея кровь.

Положила на пятно ладонь.

Будто желая его согреть…

– Вот чего бы я хотел еще в жизни, – прервал молчание за столом генерал, – так чтобы из-за меня женщина зимой по снегу босиком бежала… И давайте выпьем за такую женщину, которая уже это сделала. Честь ей и хвала. И я, как и положено офицеру, выпью за нее стоя.