Александр Петров - Восхождение

Встаю с колен, иду к свечному ящику, покупаю маленькую книжечку молитвослова и жадно читаю в уголке Покаянный канон. Каждое слово раскаленной каплей жжет мою скверную грязную душу. «Помысли, душе моя, горький час смерти и страшный суд Творца моего и Бога: Ангели бо грознии поймут тя, душе, и в вечный огнь введут: убо прежде смерти покайся, вопиющи: Господи, помилуй мя, грешного». После прочтения канона записываю грехи. Почерк мой изменился, буквы корявые, как я сам. Ладно, ладно, главное успеть, пока… Главное успеть…

Ну, наконец, стою в очереди на исповедь. Священник сейчас для меня – спаситель, советчик, очиститель. Сверлю его взглядом и умоляю Господа дать ему слово истины для моего излечения.

Перед исповедью оборачиваюсь к очереди, кланяюсь, умоляя простить меня. В эту секунду в их лице передо мной стоят все мои обидчики и обиженные мною. Епитрахиль отеческой, ласковой ладонью покрывает мою голову. Именую поочередно своих черных мерзких уродцев, заселивших мою душу, слышу разрешительную молитву. Прикладываюсь к Евангелию и Кресту… Слава, Тебе, Господи!

Встаю и прошу священника помочь мне советом. Объясняю свое положение. Выслушав меня, он не торопится с ответом. Мы с ним, каждый отдельно, мысленно молимся об одном. Я тупо повторяю «Господи, вразуми иерея Своего». Наконец, слышу дорогие мне слова:

– Сейчас ты, Дмитрий, промыслом Божиим поставлен в положение, когда познаёшь свою немощь. Без познания своей немощи невозможно смириться перед величием Божиим. Невозможно понять неизреченную милость Его к нам. Любовь Его бездонную. Что бы ты ни делал сейчас, никогда не забывай Господа. Думай о том, что Он рядом, видит каждое твое движение, слышит не только слова, но и мысли. Используй каждую возможность обращения к Богу с молитвой. И пусть она будет кратенькой, но искренней. Тогда ты познаешь, как Господь близок к тебе во время искушений. Тогда укрепится и вера твоя. Не оставляй молитвенное правило. Если одолевает усталость, то вспомни слова святых, что молитва – это отдых душе и питание ее. И причащайся чаще. Хотя бы раз в месяц.

Выхожу из мирной ограды храма в шумную суету города, перехожу улицу, скрипящую, гудящую, говорящую, но покой все еще держится во мне. Вот сквер, осененный аллеей старых деревьев – направляюсь туда. Углубляюсь прочь от звуков в оазис природных полутеней, шорохов.

Ох, эти старые друзья… Особенно в такой чудный тихий вечер, когда апельсиновое солнце устало катится за горизонт, разливая теплые золотистые сумерки. И ты устало бредешь в изнеженной истоме, желая покоя и тишины. И наслаждаешься очарованием этого хрупкого равновесия тишины в природе и покоя в душе.

Но вот замечаешь, что на твоем пути возникает старенькая скамейка. А на скамейке сидит с улыбкой на довольной физиономии твой старый приятель, который помнит еще те времена, когда вы вместе удирали с уроков «физры» на «Капитана Немо» в ближайший кинотеатр с толстыми колоннами и мороженым эскимо в фольге на палочке за 11 копеек. Ты медленно подходишь к нему и присаживаешься рядом. А он по давней привычке не спешит бросаться к тебе на шею и хлопать по плечу, но на правах старинного знакомого небрежно предлагает:

– Посиди, отдохни.

И ты разглядываешь старые ветлы, склонившие гибкие ветви к темным водам заросшего тиной пруда, провожаешь одобряющим взором бабушку, толкающую перед собой роскошную коляску с развалившимся в ней щекастым внуком. А боковым зрением подмечаешь, как великий конспиратор, внутри своего потрепанного портфеля, привезенного отцом лет тридцать тому из загранкомандировки, наливает в граненный стакан дешевое вино и по закону гостеприимства сейчас должен протянуть тебе. И в этот момент тебе до головокружения, до стона хочется выпить этот стакан вина и отдаться воспоминаниям, затягивающим в омут сладкого отчаяния. В котором уже так комфортно плавает кругами этот старый приятель. Ты знаешь, что потом будут дружеские пьяные объятия в комнате с высокими потолками и любимая когда-то песня: «Дешевое вино сегодня пью, напрасно жду-зову: „приди“… А ночь, ласкаясь, льнет к груди… Я полюбил вино и ночь, ты будешь лишней, прочь уйди!». Но ты знаешь рассудочно и сердечно, чем все это печально кончается и после кратенькой, но очень сильной в такой момент внутренней молитвы, тихо спрашиваешь, опережая его привычное предложение:

– Зачем ты пьешь эту дрянь?

– Ну, нравится мне это…

– Так ведь неполезно.

– Что поделаешь… Зато малость хорошеет.

Поворачиваюсь к нему и разглядываю знакомый, родной профиль, который также точно разглядывал много лет назад, идя рядом с ним на футбол, сидя в кино, за партой… На упрямом носу с горбинкой, на обтянутых скулах – тонкая склеротическая фиолетовая вязь, кирпичная дряблая кожа на горле с мощным ползающим под ней кадыком. На впалых щеках клоками торчит седоватая щетина после торопливого похмельного бритья, но по тонким сухим губам гуляет та же ироническая ухмылка. Он цедит из граненого стакана отвергнутую мной «бормотуху», по старой привычке алкаша-нелегала облапив его широкой узловатой пятерней, «чтобы враг не заметил». Возвращает стакан внутрь, густо выдыхает и медленно произносит:

– Недавно с сестрой смотрели фотографии, где мы с тобой, Юркой и Борькой у школы стоим. И я вспомнил, как мы с тобой с уроков сбегали на «Капитана Немо». Помнишь?

– Я только что об этом думал…

И в груди моей разливается доброе чувство, как при обувании старого башмака – полный контакт без помех и выступов. Я понимаю, что ничего не остается, как принимать его таким, каков он есть, каким его слепили внешнее давление и внутреннее сопротивление. Мне хочется сгрести его в объятия, облапить костлявые плечи и сдавленно прошептать на ухо: «Что же ты, дурачок, травишься? Что же ты медленно сжигаешь себя? Прекрати!». Только у нас так не принято… У нас вот это в чести: ирония, насмешки над всем и вся, в первую очередь над собой, и отговорка: «Ну, нравится мне это. Отстань. Не ломай кайф, старик».

Он ездил по стране, со стройки на стройку. Всю жизнь по командировкам. С ним не смогла ужиться ни одна из трех жен, хотя красавец и умник был еще тот. Потом их секретное учреждение ликвидировали, его вышвырнули вон. Какое-то время он работал по кооперативам, монтируя сигнализацию и прослушку, только не смог перенести, когда заказчики обращались с ним без привычного уважения. Вот чего он никогда не терпел, так это хамства.

Он и раньше пил каждый день технический гидролизный спирт, но держался в рамках, потому что голову нужно было содержать в порядке. А когда лишился работы… Когда понял, что государству, которому без остатка отданы молодость, здоровье, талант, вся жизнь – он больше не нужен… Крепкий, как дуб; волевой, как сталь; выносливый, как мул – сломался парень… Запил с горя, тоски и беспросветности. Два инсульта довели его до полной инвалидности. Он с трудом говорит, еле ходит, быстро теряет память. У него отняли единственного сына. Последняя жена, самая красивая, выгнала его из квартиры, которую он получил лет тридцать назад, в которой постоянно что-то делал своими золотыми руками. Теперь живет он у сестры, похоронившей недавно такого же горемыку-мужа. Ходит в этот сквер у пруда, сидит на скамейке и пьет свою «бормотушку». И все ушло, ничего нет, осталось только: «Ну, нравится мне это…»