Андрей Курков - Деклассированные

Маленького роста рабочий подошел к профессору с бухгалтерской книгой и аккуратно положил ее на верстак. Книга открылась на положенном месте, так как была заложена огрызком карандаша. Мудренов понял по названию, что это «Книга учета бессловесной рабочей силы артели “Вечная радость”». Он с радостью вписал свою фамилию в надлежащую графу. Затем написал адрес. Под социальным званием поставил: «Пролетарий из бывших профессоров философии».

Агатангел возвращался на Низкопоклонный с поднятыми к лицу ладонями. Сверяя глазами свой путь, он снова и снова возвращал затем свой взгляд на ладони, покрытые вздутыми водянками.

– Я – пролетарий! – восторженно вырвалось у профессора. – Я человек новой эры!

Заметив идущую навстречу женщину, он остановился и ей в лицо сказал: «Мы наш, мы новый мир по…»

Договорить Агатангел Ильич не успел. Пухленькая враждебно настроенная ручка вздернулась в воздух и шлепок пришелся профессору по губам. Он удивленно посмотрел на женщину, подумал о ней вслух нехорошо и пошел.

– Гусак революционный! – бросила она ему вслед.

Он не обратил внимания на отсталость мышления встречной незнакомки и продолжал мысленно улыбаться на ходу.

По дороге профессор зашел в лавку и, облокотившись на прилавок, стал разглядывать различные алкогольные бутылки.

– Что у вас хорошего выпить имеется? – наконец он обратился к лавочнику.

– Коньяк французский дореволюционной доставки…

– А вам случайно не известно, что пролетарий пьет?

Лавочник бросил на посетителя сочувствующий взгляд.

– Если сам, то водку, если с пролетаркой – сельтерскую.

– Тогда водки, будьте добры.

Взяв бутылку, он вышел на Низкопоклонный и подошел к дому № 8. Пробило 9 вечера. Где-то выла собака. В сторону воя прошли торопливо двое с винтовками. Агатангел постучал к дворнику.

– А-а… – узнав жильца, промычал тот. – Дело али так?!

– Так, – ответил профессор и прошел в комнату.

Там стоял стол, старая софа, две табуретки. В углу висели заплеванные образа.

Агатангел торжественно поставил бутылку на стол. Дворник резко бросился к образам и задернул их занавеской.

– У-у-у, бесстыжие! – он погрозил в их сторону кулаком и выставил на стол два стакана. Потом открыл водку и, вопросительно взглянув на гостя, разлил по половинке.

– Радость у меня! – сообщил профессор.

– Да ну?

– Нашел работу по душе, а главное – нужную и полезную в наше новое время.

– Каждому – работу по душе! – брякнул дворник где-то услышанную фразу.

– Коллектив какой! – продолжал восхищаться Агатангел Ильич. – Слова лишнего не скажут, не ругаются, не злословят и даже, кажется, на работе не пьют!

– Быть не может! – Дворник выпучил глаза. – Свят-свят-свят! – Он перекрестился на задернутые иконы, раздраженно махнул рукой, подошел к ним, оттянул занавеску, смачно плюнул в рожу Христу, снова завесил его и вернулся за стол.

– Так вот, теперь я уже и пролетарий! – Агатангел покачал головой, словно еще сам не мог поверить во все происшедшее.

– Эк у нас все быстро меняется! Хошь – сволочь буржуйская, хошь – пролетарий. Хорошо!!! Не то что раньше было: кем родился, тем и помер! А работа-то где?

– Артель «Вечная радость».

– Эт на Липковском бульваре?

– Да, там.

– Видал я их вывеску. У меня там рядом знакомая прачка жила. Вот баба была – гром и молния. Сначала – как барина примет, а напоследок с лестницы спустит, как собаку последнюю. И что же делать там будете?

– В общем гробы и что-нибудь еще из дерева.

– Да, кажись, вы толк в этом деле разумеете.

– Это вроде увлечения у меня было… Часто раньше, когда профессором был, о смысле жизни задумывался, и вот как ни задумаюсь – хочется гроб сделать. Так и научился. Дело нетрудное, но весьма полезное. Людям так же необходимо, как коляска или кровать… Собственно говоря, это звенья одной цепи: сначала туман, потом колыбель – от слабости лежишь, потом кровать, а после – гроб – и снова туман. Такова наша жизнь. И между этими лежаниями человек ухитряется многое сделать – и революцию, и бунт поднять, и все что угодно. Это меня всегда в людях удивляло. Даже не верилось, что вот родился он, проказничал, бездельничал и пил, а вот нате вам – взял маузер, а потом и Зимний взял. Так из тумана великие дела творятся. В туман они потом и уходят, только век у них порой намного дольше человеческого.

– Вам бы с таким разумом вождем ихним стать… – уважительно высказался дворник.

– В вожди себя не предлагают. Это не президентские выборы. Их народ выбирает.

– Ну дак пусть вас и выберут! У вас мудрость еще царской закалки!

– Оно и плохо. Не в почете сейчас царская закалка.

– Выберут вас, ей-богу, тьфу, выберут! – уверил дворник и допил остаток водки. Убрал бутылку и стаканы со стола и отдернул занавеску с образов.

– Пойду уж спать, – сказал слегка захмелевший, а оттого и покрасневший профессор.

– Заходите, с чем будет! – попрощался дворник и щелкнул задвижкой.

Новый день тоже начался с тумана. Был слегка прохладен и свеж и так же безлюден поутру. Мудренов пришел в артель первым. Сторож тыкнул ему в лицо карманным будильником, показывая пальцем на часовую стрелку, не добежавшую еще и до семи.

– Ничего, что рано, – раньше начну! – спокойно и вежливо сказал Агатангел Ильич.

– Ишь ты! Глухонемой, а говорит и понимает. Умный, видать, вроде начальника.

Мудренов встал за свой верстак, и рубанок в его руках задвигался так плавно и умело, словно смычок в руках у талантливого скрипача. За два часа он соорудил настоящее произведение искусства, оббил его черной материей, снял ботинки, примерил на себя, полежал чуток, поворочался, вылез довольный и, словно памятник на постамент, водрузил гроб на свой верстак.

Иван Магнитогорыч, закатив глаза и жуя кусок сала, размеренно листал пыльные страницы своей боевой памяти. Когда что-нибудь ценное для него возникало в голове, он откладывал сало, брал в руку огрызок карандаша и записывал это на куске промасленной оберточной бумаги. Наконец он закончил все сразу, завернул недоеденный кусок сала в исписанную бумагу, смел рукавом пиджака всякую отребь со стола на пол и вышел из квартиры. Трехдневная щетина придавала его лицу повышенную революционность и убежденность. Острый нос, худощавое лицо, узкие колющие глаза: такой человек мог быть и каторжником, и агентом охранки. Притом наверняка бы его воспринимали наоборот.

– Вы не скажете, где нынче штаб по борьбе с контрреволюцией? – твердым голосом спросил он у двух красноармейцев.

– А тебе, товарищ, что там надоть? Али контрреволюцию приглядел где? – ответил ему один, куривший какую-то траву, закрученную в газету «Утро России».