Array Коллектив авторов - Великолепная десятка. Выпуск 2: Сборник современной прозы и поэзии

Реклама. «Мы снова в эфире! И лучше
расскажет об этом Иосиф Обручник».

Опять комментатора вспыхнет cadenza —
под светом звезды и на крике младенца.

И слушает молча планета глухая,
как дышит вертеп Его, благоухая…

Я проходил заросшим садом
в деревне тихой и чужой,
где лето подбивало сальдо
и мялась осень за межой.

Среди отяжелевших яблонь
и гроздьями висящих слив
мне говорить хотелось ямбом —
был вдохновения прилив.

За мной следили из-за ставен,
где золотых шаров стена,
и та, кем был тот сад оставлен,
и тот, кем брошена она…

– Чьи это задницы? Чьи это хари?
– Ах, неужели? Снова принц Гарри!

– О, папарацци, наглые твари!
Тут компромата – целый гербарий.

– Это скандально! Это пикантно!
– Лучше бы мальчик учился бельканто…

– Гадкий наш Гарри! Снова в угаре…
– Всеми заброшен, как дети в Уганде…

– Вот бы его проучила Диана…
– Да, не икона! А кто без изъяна?

– Ты посмотри-ка, важный, как барин,
рыжая бестия! Сладкий наш Гарри…

– Ну, а на мой взгляд, олух он сельский,
принц называется, Гарри Уэльский!..

– Мы его любим! Души в нем не чаем!..
И не читайте таблоид за чаем!

Быть официантом на Сан-Марко!
Смазливым, легким, без усов…
Пусть кто другой одет немарко,
а я белее парусов.

Мой черный чуб набриолинен,
шикарен смокинг, но не суть…
Важнее, что поднос с "Беллини",
как Конституцию несу!

И миллион голодных женщин,
с усталых глаз сгоняя хмарь,
меня запомнили не меньше,
чем баптистерий и алтарь.

Толстуха маялась в метро…
И вдруг – о, боже! – балерина.
Она – толстухи половина,
а грудь – о чем базар? – zero.

По лицам пронеслась волна,
хоть не курсантская казарма:
«Какие руки! А спина!..
Ах, эта шея! Бездна шарма!..»

Толстуха, прекратив жевать,
живот втянула, пряча пончик,
и прошептала: «Вашу мать,
мне никогда такой не стать!
Она – на сцене, я – на почте».

Слониха смотрит на газель,
терзает всю ее обида:
«Ну почему я – не Жизель?
Ну почему я – не Сильфида?»

Достав из сумочки платок
и скомкав с нежностью садиста,
она соленый кипяток
направила в кусок батиста.

А балерина извлекла
отнюдь не зеркальце и пудру,
а лебединые крыла,
сведя обыденность к абсурду!

городское небритое грязно-осеннее регги
в настроенье нахохленным улицам роль и игра
дирижёром отнюдь не французский маэстро легран
но и не потерявший работу булгаковский регент
происходит публичное действо народно-трамвайно
от его обнажённости запросто и онеметь
и оглохнуть октябрьски не слыша натужную медь
ту что выдули лабухи с лысыми неголовами
грубых ветров наждак наточил по-цирюльничьи бритву
исскоблил по-парадному плеши угрюмых торжеств
внутрь трубы водосточной втекает предзимняя жесть
и готовится музыка стыть как строительный битум…

Отстала птица, зовам вопреки,
и голос клина медленно растаял.
Канва сюжета лапотно проста, и —
узор не гладью – вкрест, да от руки…
Прожить одной всю зиму – не крюшон,
а самогон, с какого глотка сохнет.
Кричать бы ей на птичьем громко: "Ох! Нет!", —
да только к зобу крик не подошёл…
Отмёрзнут крылья, вмёрзнет в тело боль,
загонит голод мысль живую в угол…

Случалось многим выть сильней белуги
лишь для того,
чтоб только
быть
собой…

…сунуть голову в снег и как северный страус уснуть,
и приснить себе сон, где совсем не полярное лето
разливает росу в руки утренних трав-тарталеток,
а озёрная гладь прячет в омуте рыбью казну.
я, зажатый зимой, как заборным штакетом щенок,
дали волю бы мне, снёс бы к чёрту четыре пролёта
февраля-коротышки, и путь мой к свободе пролёг бы,
заструились ручьи б, как прозрачные змеи у ног…
…от прорыва плотин до прорыва такого же – век…
чтобы век скоротать, стрелки двигать готов я руками,
но вселился в меня целлюлозный столбняк оригами —
ни часы подвести, ни поднять даже собственных век…

Давай же, март, не думая, плесни
в лицо мне снег твой тёплый, ненормальный.
Он мне, как песня тысячи шарманок,
сгоняющая зимний сон с ресниц.

За песню можешь плату ты взимать.
О ней мечтает люд любого ранга!
А я согласен быть твоею Вангой,
пророча: скоро кончится зима!

И зеркала, что скрыты под шугой,
откроют вскоре нам свои владенья —
мелькнёт там Ихтиандра привиденье,
в упор посмотрит сам Ларошфуко.

Качнут солнцеворотные весы
той чашей, где насыпан ворох света,
посыплются грачи горохом с веток,
покатятся ручьи, как в масле сыр.

Такой воображения Грааль,
пока я рот на тёплый день разинул.

А снегом март – обманывает зиму.
А та ему не верит ни на грамм…

Вложив монетку в ладонь печали,
ночная птица, отпев, стихает.
Отдаст швартовы
рука сухая
вселенской скорби,
и ночь отчалит.
Пройдётся красным по глади кровель
арбузно-свежий востока ломтик.
Проснутся окна.
Зевотно.
Ломко.
Прохожий первый насупит брови.
Ещё не люди, а миражи мы.
Стать кровью, плотью нас день обяжет.

Ну а пока что, забыв себя же,
живём в себе же, собой и живы…

Душа моя невнятная,
Ты друг ли мне?
Нам, пряная да мятная,
Гореть в огне.

В прозренье адском плавиться
Нам, как в смоле,
Непоправимым маяться
В бесслёзной мгле.