Роман Сенчин - Прогноз погоды

До восьми нужно успеть сделать многое. Во-первых, выпустить из загончика на пруд гусей, снять целлофан с огуречных парников, распаковать помидорную теплицу. После наскоро выпитой чашки крепкого чая Георгий Михайлович кормил кроликов, свиней, собаку, угощал кур-попрошаек горстью-другой распаренного комбикорма. Жена, подоив, отводила в стадо корову; телка привязывала на длинную веревку на лужайке за оградой. Принималась готовить завтрак.

Управившись с обычными утренними делами, Георгий Михайлович уходил в огород. Мало на что хватает времени и сил у жены. Помидоры опять обросли, хотя и пропасынковали их основательно пару недель назад; грядки с морковкой, луком в густых зарослях сорняка; огурцы полегли, – тесны им стали натянутые веревочки, усы, не находя новых зацепок, потянулись вниз.

Пока не позвала жена к столу, Балташов брал моток бечевки и подвязывал огурцы или приседал к грядке, полол. И забывал в эти минуты, что до осени остались дни, скоро все это отомрет, но не мог он видеть и терпеть непорядка… Поэтому, наверное, двор Балташовых один из первых в селе. Не видели здесь праздных дней, но зато и не знали нужды; с мая ели редиску и лук, продавали соседям никак не могущие уродиться у тех огурцы и помидоры, набивали в ноябре полон ледник мяса.

Жили последние годы Георгий Михайлович и его жена Ирина Павловна вдвоем. Оба сына осели в райцентре, обзавелись семьями, бывали на родине несколько раз в году. На Пасху приезжали, в конце мая, когда приходило время садить картошку, потом летом пару раз, тяпать, и осенью, на копку. Младшая дочь – Люда – здесь же, в Захолмово, но у нее тоже теперь своя семья, двое детишек, свое хозяйство. Конечно, старикам все тяжелее становилось, слабели силенки, однако уменьшать или упрощать посадки (вместо, например, прихотливых помидоров сеять морковь) они и не думали. Как когда-то закатывали пятьдесят банок соленых помидоров минимум, бочонок огурцов, так и старались не уменьшать.

– Его-р! – позвала от крыльца Ирина Павловна. – Давай завтракать. Слышь!

– Иду!

Балташов распутывал темно-зеленые мохнатые стволья морковной ботвы от скрутившего их мокреца; нашел и сам корень этого настырного сорняка, выдернул, бросил в проход между грядок. Встал с корточек, покряхтывая от колющей боли в пояснице, выгнулся, потянулся. Посмотрел на небо. Оно чистое-чистое, почти белое, словно бы его выжарило, обесцветило немилосердное солнце. Ни тучки нигде, ни легкого облачка.

Завтракали на кухне, открыв окно, дверь в сенки; тюлевые занавески еле приметно шевелились от слабого сквозняка. Докучливые августовские мухи лениво кружили над головой, садились на еду.

– Пойду на двор, дихлофосом напрыскаю, – поминутно сгоняя их с хлеба, сала, говорила жена.

– Огурцы бы надо полить, уже сникнуть успели, – вздохнул Георгий Михайлович. – М-да, погодка…

– Ну, ты мотор поставь, я полью.

– Угу…

Хлебали окрошку. От перекисшего, а потом намороженного в холодильнике кваса вязло во рту; теперь и жажда после него не так донимать будет.

– Ты, это, – заговорил Балташов, подставляя под половник жене пустую тарелку для добавки, – ты кроликам водички подлей. Особенно Ласковой и Белянке, они вот-вот разрешиться должны. Может, принесут штук хотя бы…

– Погоди! – Ирина Павловна вскочила, прибавила громкость приемника.

Знакомый голос ведущей краевого радио не спеша и без выражения сообщал: «…днем на юге края по-прежнему сухая и солнечная, плюс двадцать восемь – тридцать два градуса. Относительная влажность двадцать шесть процентов, давление семьсот восемьдесят миллиметров ртутного столба. Но к вечеру погода резко изменится, и причина тому – активный циклон, приближающийся с юго-запада…»

– Чего там, чего? – поздно оторвался от своих мыслей Георгий Михайлович.

– Да тише ты!

«…порывы до двадцати семи метров в секунду…»

– Бурю обещают, вот чего, – убитым голосом ответила жена.

– У нас?

– Ну, «на юге края» сказали… Циклон идет…

Ирина Павловна устало опустилась на стул. Балташов взглянул в окно.

– Мда, неспроста жарит так… неспроста…

– Обойдется, может.

– Может…

Георгий Михайлович без аппетита, быстро дохлебал окрошку, выпил залпом кружку остывшего чая. С минуту сидел, о чем-то размышлял. Потом поднялся.

– Надо идти.

Он надел поверх рубахи старый и линялый, стираный пиджак, сунул в карман «Приму», спички, проверил, на месте ли блокнот и ручка. Натянул на голову иностранную кепочку с сеточкой вместо ткани и пластмассовым большим козырьком, которую жена в прошлом году купила в автолавке, польстясь на дешевизну.

– Если что, заскочу в течение дня. Ты тут посмотри, убери с ветра…

– А мотор-то, слышь, Егор!

– Ах, ну да.

Он вытащил из-под буфета обмотанную тряпкой «Каму» с торчащим, как хобот, куском шланга, пошел к пруду.

Огород Балташовых (большое удобство!) примыкает к самому пруду. Когда-то берег был заросшим камышами болотцем, но Георгий Михайлович с сыновьями затаскали болотце сначала гнилыми бревнышками, хворостом, опилками, навозом, а сверху – плодородной землей. Получилась просторная палестина под капусту.

Георгий Михайлович примотал «Каму» проволокой ко вбитому в дно колу, набрал в шланг воды, соединил с другим, ведущим в огород. Включил мотор. «Кама» завизжала сначала оглушительно и страдальчески, работая вхолостую, но вот визг ее осекся на мгновение и стал глуше и деловитее: по шлангу пошла вода.

– Тэк-с… – Балташов подождал немного, чтобы вода заполнила трубы поливной системы, затем выдернул вилку из прикрытой от дождя резиновым обрезком розетки. Приподнял шланг, подложил под него чурку, – теперь вода вся не сойдет.

– Готово, – сказал жене. – Будешь поливать, чурку убери.

– Ага, ага. Ну давай, с богом!

– И, это, если вдруг начнется что… снять-то сумеешь? А то волной захлестнет.

– Как-нибудь.

Георгий Михайлович помялся, махнул рукой:

– Ладно, я еще заскочу. – Глянул напоследок на огород, на подгнивший нижний брус у баньки, который с весны все собирался заменить, даже домкраты подготовил… – Пошел!

– С богом! – повторила Ирина Павловна.

По дороге почесал у ластившегося к ноге старого, полуседого Пирата за ухом, открыл калитку, вышел на улицу. Закурил. Теперь начинаются другие проблемы и заботы, о своих надо до вечера подзабыть.

Уборка шла вторую неделю. Начали не спеша, немного загодя, без гонки и особой надежды на высокие результаты. Люди давно привыкли работать кое-как, словно исполняли надоевшую повинность, придуманную лишь затем, чтобы их помучить, на что-то растратить их силы. Пахали, высевали, а теперь вот велели им убирать это ненужное зерно, и они принялись его убирать. Отдачи от своего труда мало в чем видели, да и то – разве что наполнить пшеницей лари у себя в кладовке на корм животине и на черный день, или удастся перемолоть, отвезти в город и продать там на рынке десятка два-три кулей муки. Те же центнеры, что везли с полей райцентровские грузовики, исчезали бесследно – шли на погашение каких-то огромных, непереводящихся, вновь и вновь возникающих долгов; расчет происходил никому не понятными безналичками, обидным бартером: импортное мыло, пластиковые ведра, чулки, сгущенное молоко.