Дмитрий Ружников - Поляк. Роман первый

Таранавки – поле славы русского оружия!

Живыми из боя вышли Глеб с Михаилом. Оба в крови – не в своей, во вражеской.

– Ну вот и закончился твой подарок, Михаил, – грустно сказал Глеб, показывая браунинг.

– А это на что? – Тухачевский вытащил из-за пазухи два пистолета и обоймы.

– Откуда?

– Так мой денщик Архип по офицерам немецким прошелся, когда убитых и раненых собирали. Он еще и гранаты немецкие прихватил, да я не взял – не наше это, не офицерское оружие; солдатам приказал отдать. Хотя под Танненбергом не граната бы – нас бы всех положили из бронеавтомобиля.

– Мне второй пистолет не нужен, а вот обойму возьму.

– Бери. Уж больно хорошо ты с моим подарком обращаешься.

Не знал только Тухачевский, что не ради пистолетов и гранат ползал по полю боя его денщик, а чтобы поживиться, по карманам убитых немецких офицеров пройтись: у кого часы да портсигар, у кого цепочку с шеи сдернет, кольцо на пальце увидит – вжик ножом; и отсутствие пальцев на правой руке не мешало – лихо орудовал. Веселый малый быстро сообразил, что война для него – доходное место, в бой не лез, после боя появлялся. А Тухачевский-то думал, что он для него старается.

Исход боя был решен атакой русской лейб-гвардии.

– Хлопова ранило в ногу, унесли, – сказал Глеб.

– А Семен Иванович цел и невредим, ни одной царапины. Смеется: заговоренный, мол, с японской, там всю кровь оставил.

– Ты видел, что эти трусы-то устроили? Сволочи! Пока стрелять не начали – поубивали бы всех пленных.

– А у трусов, по-видимому, всегда так: убей того, кто тебя трусом сделал или кто видел, что ты трус. Позорище! Подожди, увидишь – наградят. За трусость и зверство.

– А как без этого. Первая победа.

– Дай бог, чтобы не последняя.

– Миша, я видел, ты в этих солдат стрелял.

– Да. И не жалею. Это уже не солдаты, не русские солдаты, это обезумевшая от страха и злобы толпа.

– И все же они русские. Как легко оказалось, что русские могут убивать друг друга.

– Брось Глеб. Это война. И это армия. Пойдем, пойдем, пора смыть с себя всю эту кровь.

Два офицера шли, и усталость от боя еще не пришла в их молодые тела, и их сердца быстро успокоились и уже спокойно стучали, и они разговаривали как-то обыденно, как будто шли с полевых учений где-нибудь в России и увиденное, страшное, может, и тронуло душу, но сразу забылось – сами-то живы!

– Архип, – на ходу, засмеявшись, крикнул Тухачевский идущему сзади денщику, – приготовь помыться и поесть.

– И выпить не забудь! – так же весело добавил Глеб. – Ты, Михаил, где этого дурня нашел?

– Неужели не помнишь? На станции под Брестом пьяный с расквашенной мордой плясал, а потом напросился в денщики?

– А-а, это тот, что с оторванными пальцами? Ох и намаешься ты с ним.

– А я его предупредил: чуть что – отправлю в атаку, первым!

– По-моему, он, если ты ему такое прикажешь, быстрей убежит от тебя… Впрочем, у меня не лучше: лентяй, каких свет не видел.

Повезло в этом бою еще одному офицеру, немецкому майору, командиру полка Оскару Гинденбургу. Его даже не ранило. Он, когда спускался с поезда, ногу подвернул, и его отвезли в госпиталь, а его полк почти весь погиб от русских штыков. Майор, узнав, свечку поставил Богу и попросился в штабные офицеры. Макензен не возражал – хватит переживать: «убьют – не убьют?» Ему уже не нужен был сыночек великого Гинденбурга, он сам становился велик и перевел Оскара подальше от смерти – в штаб корпуса.

Главным героем боя под Таранавками стал Николай Ермолаевич Эверт – награды посыпались…

Любят их императорские величества армию, а лейб-гвардию особо – сами в ней полковниками состоят. Приказом Верховного главнокомандующего за проявленную храбрость в боях в Галиции Михаила Тухачевского представили к «Станиславу» 2-й степени с мечами и бантом, а Глеб Смирнитский получил «Анну» четвертой, и у него, как и у Тухачевского, появилась шашка с орденом на эфесе, красным темляком и надписью «За храбрость». Молодых офицеров, произвели в поручики и назначили на должности старших ротных заместителей – благо вакансии появились: гвардия шла в бой в первых рядах и погибала тоже первой. И отпуск предоставили на десять дней. Во время войны! Заслужили!

– Поедем, Глеб, со мной в Москву. Ты, я помню, не бывал в Москве. Да и договаривались же, – кричал радостно, узнав об отпуске, Тухачевский. – Поедем, Глеб?! – и стал обнимать друга, шепча на ухо: – В Москве сейчас так хорошо…

– Поедем, поедем, – ответил не менее радостный Глеб.

– Вот и отлично. И Москву посмотришь, и я тебя с родными познакомлю. Они тебя очень хотят увидеть – я им отписал, как ты мне жизнь спас.

– Полно, Михаил, как ты можешь? Мы же с тобой военные – люди присяги. Но только заедем к моим, в Варшаву. Ждут.

– Обязательно заедем. А потом сразу в Москву. Невесту тебе найдем! Не возражай!

– Москва! – мечтательно сказал Глеб. – Поехали, Михаил!

В Варшаве слезы радости: Мария, тетка – плачет; Владислав, дядька – слезы утирает; девочки, Ядвига и Златка, вокруг панов офицеров скачут, таких красивых, таких мужественных, с орденами на необыкновенно красивой гвардейской форме.

Сентябрьские вечера в Польше теплые; сидели на веранде, чай с вареньем и наливочкой пили, а вопрос все крутился, да не задавался. Но на второй день, перед отъездом, Владислав Смирнитский с духом собрался и, улучив момент, когда женщины ушли в дом, спросил, заикаясь:

– Неужели… Варшаву отдадут?

– Вы о чем, дядюшка? – удивился Глеб.

– О Варшаве, племянник.

– Почему так грустно, пан Владислав? – тоже удивился Тухачевский. – Галиция наша, австрияки бегут, немец на два фронта долго воевать не сможет – выдохнется, да мы со своей стороны его придавим, и войне конец.

– Ну и дай-то Бог. А то все мои знакомые готовятся к приходу немцев. А я боюсь – что будет с моей семьей, если немцы придут?

– Не придут. Скорее, дядюшка, мы будем в Берлине… – успокаивал Глеб.

Михаилу Тухачевскому не сиделось, уже рвался домой, к родным, да и Глебу передалось это желание друга – очень хотелось побывать в Москве, в древней русской столице, в которой он раньше не бывал, хотя и родина его матери. Да и когда еще выпадет такая удача, и выпадет ли? Война.

– Скажи, Глеб, – тихо спросил племянника перед отъездом Владислав Смирнитский, – ты хочешь навестить своих родственников в Москве? Я тебе дам адрес.

– Нет, – прозвучал короткий ответ. – У меня нет родных в Москве. Все мои родные живут здесь, в этом доме.

Дядя Владислав всплакнул на плече у Глеба. Дядюшка становился старым, и его очень пугала война и связанная с ней неизвестность. Поляки знали о страшных поражениях русских в первый месяц войны и готовились к приходу немцев, которых ненавидели. Владислав Смирнитский боялся вдвойне – его племянник был русским офицером.