Дмитрий Ружников - Поляк. Роман первый

– Намучаетесь вы с Тухачевским, Семен Иванович. С его желанием быть первым.

– А мне такой и нужен – чтобы честолюбивый был и в пекло лез. Меня-то вы знаете: я семь раз отмерю, а один раз отрежу.

– О, как вы все рассчитали! Хотите его первым в атаку отправить?

– Не я хочу – он сам хочет. Это у него внутри. Война всегда требует таких людей. Но это другая война; на ней будет трудно поднять людей в атаку, это не как раньше – саблями махать. А Тухачевский, мне так кажется, сам первый в атаку поднимется и людей поведет, и не просто поведет – заставит. Только почувствует любовь к войне, к бою, к власти над людьми – и заставит. Нос у него гордый, как у Цезаря и Наполеона. И сколько он человеческих душ загубит, когда это чувство власти над людьми в нем проснется, я не знаю… Но будет – я в людях редко ошибаюсь – хороший будет офицер, поверьте мне. Ну а как вам наш поляк? Станиславич? Как вы умудрились правильно отчество-то произнести? Именно Станиславич. Я бы, наверное, не смог. Взяли его, потому что я первым взял Тухачевского?

– Ни в коем случае! Если вам нужен такой, как Тухачевский, этакий сорви-голова, то мне-то, при моем взрывном характере, как раз нужен такой, как Смирнитский. Он не медлительный, не сонный, он, мне кажется, умный, он рассудительный и голову вот так запросто ради славы или ордена подставлять не будет. Как он сказал о Польше! И как правильно провел жизненную грань – присяга офицера! Не любовь, не восхищение императором – присяга государю. И все! Коротко, умно необычайно. Из этого молодого человека вырастет отличный офицер, и не исполнитель, а, возможно, штабист, аналитик. Этот проявит себя на войне не меньше, чем Тухачевский, но, поверьте, с выдумкой, незаметно, но с огромной пользой для солдата… А вообще-то эти новые офицеры хороши. Думаю, успели их подготовить к войне.

– Вот в этом я с вами, Алексей Петрович, полностью согласен. Ну что, давайте ложиться спать – завтра Брест-Литовск, а там и Варшава.

– Да, наша молодость, когда можно было не спать неделями, к сожалению, прошла. Спокойной ночи, Семен Иванович.

– Какая такая «ваша молодость» прошла, Алексей Петрович? Всего-то за тридцать. Вам еще до генерала дослужиться надо.

– Спасибо, Семен Иванович. Хотелось бы генералом стать. Впрочем, чем черт не шутит…

– Одно жалко – нет в живых Льва Николаевича Толстого, кто же напишет правду об этой войне? – как-то грустно сказал Веселаго.

– Появится другой Толстой и напишет.

– Боюсь, не появится.

– Не пойму я сегодня вас, Семен Иванович, весь день какой-то пессимизм.

– Сам не знаю, что со мной. Напало что-то и не проходит. Предчувствие какое-то нехорошее гложет душу. Все время думаю о войне и что нашему отечеству предстоит.

– Давайте брать пример с наших молодых офицеров. А ведь они на нас смотрят: как мы себя поведем? Им-то пока все игра. Сами же мы такими были.

– Давайте спать.

А колеса стучали: тук-тук, тук-тук. На войну, на войну.

Не доезжая Бреста, в серости утра, на небольшом деревянном, сыром от росы настиле маленькой станции пела и плясала пьяная толпа. Больше всех веселился явно не строевой доброволец: одет был в гражданское, котомки не имел, орал матом, хлестал водку стаканами и все лез целоваться к провожавшим на войну своих мужей плачущим бабам, за что получил кулаком по пьяной роже; на удивление не обиделся и в драку не полез, а, размазав по лицу текущую из разбитого носа кровь, продолжил плясать, орать и петь похабные песни. Увидев двух офицеров, стоящих около вагона остановившегося на несколько минут поезда, подскочил, провел рукой по разбитым губам и, вытянувшись, весело обратился:

– Ваши благородия, добровольца вольнонаемного возьмите к себе в денщики? А то ведь без нас немца разобьют, не успеем повоевать.

– А почему бы тебе не взять винтовку – и в атаку? – спросил Тухачевский.

– Вот! – и мужик показал правую руку. На ладони не было мизинца и безымянного пальца. – Топором еще мальчишкой оттяпал.

– Ну и сидел бы дома с женой и детьми.

– Нетуть. Холостой я.

– А с самоваром-то управляться умеешь?

– Обижаете, ваше благородие. Не только самовар, но и приготовить, и помыть, и постирать – все могу!

– Как звать?

– Архип Ферапонтов, ваше благородие.

– Вот что, Архип, доедешь до Варшавы, иди в штаб лейб-гвардии Семеновского полка, скажешь – денщиком к подпоручику Михаилу Тухачевскому.

– Век не забуду вашей милости! Не подведу, ваше благородие! Если надо – за вас жизнь отдам!

– А вот это лишнее. Жизнь надо отдавать за государя императора и отечество. Только больше не пей.

Молодые офицеры ушли в свой вагон.

– Братцы! – побежал к провожающим, поскальзываясь на сырых досках, Ферапонтов. – Я с вами, я на фронт! Меня берут к себе господа офицеры! Богачом вернусь! Наливай! – И уже на правах отъезжающего стал целоваться; никто больше по лицу не бил – солдат!

Вагоны дернулись – лязгнуло железо, поезд свистнул и натужно потянулся вперед. Вновь укладываясь на диван спать, Глеб спросил Михаила:

– Зачем он тебе? Там найдем.

– Глеб, ты же знаешь, денщиками не могут быть строевые солдаты, только добровольцы. Где там время будет искать? Да и чем-то понравился мне этот Архип. Что-то в нем необычное: посмотри – его по пьяной морде бьют, а он смеется!

– А ты, Михаил, сможешь солдата по лицу ударить?

– Не знаю… Но если струсит, товарищей бросит, то, мне кажется, я смогу такого человека даже расстрелять. А так: одного пожалеешь, другого – это уже не армия… Не знаю… Глеб, скажи, если, конечно, можешь, давно ты сирота?

– Мои родители погибли в девятьсот седьмом под Лодзью, при крушении пассажирского поезда. Родственники по матери нас, еще когда дед был жив, не признавали, а уж после его гибели и подавно. Мама даже о гибели своего отца узнала из газет, – ей не сообщили. Дед был полковником. Имел «Георгия». У него после смерти первой жены была вторая семья. Так что я с тринадцати лет сирота, воспитывался в семье дяди, и, как сам понимаешь, лучшая карьера для таких, как я, – карьера военного. И я не жалею. Приедем в Варшаву и пойдем к моему дяде Владиславу. У него прекрасная семья – жена и две дочери: Златка и Ядвига – красавицы. Я их не видел четыре года. У дяди свой домик и небольшой сад. Там так тихо и необыкновенно хорошо. Увидишь, тебе понравится… Все. Давай спать.

– Давай. Извини, Глеб, что задал этот вопрос, только тебе и себе душу разбередил… Уснешь тут… – сказал Михаил Тухачевский и через минуту спал. А Глеб еще долго-долго лежал с открытыми глазами и вспоминал свою жизнь: мать и отца, дядю Владислава, его жену и дочерей; почему-то с презрением подумал о семье деда; потом одернул себя: «При чем здесь все? Сын-то деда, Александр, наверное, лет на десять старше меня. Интересно, если офицер, как отец, то в каком звании? Капитан, наверное… Вряд ли больше – войны-то за последние годы не было. Да что я? Какое мне дело? Скорей бы в Варшаву! Как же я хочу всех увидеть…» И уже засыпал, как вдруг всплыло лицо Архипа Ферапонтова – тот показывал свою изуродованную руку и кричал: «Ваше благородие, все умею, все смогу… За вас жизнь отдам».