Леонгард Ковалев - Хроники минувших дней. Рассказы и пьеса

Дрова, которыми я обеспечивал избу, не устраивали хозяйку, так как для нормальной топки нужны были полновесные поленья. Я же притаскивал в основном тонкие жерди, которые быстро прогорали, давая мало тепла. Тогда хозяйка одолжила на деревне двуколку, почти такую, в какие запрягают лошадь – с большими колесами и длинными оглоблями, скрепленными в конце их перекладиной, – покрашенную в черный цвет. На телеге я стал возить толстые бревна, часто такие, что трудно было их поднять и уложить. Я накладывал столько, сколько могло удержаться, не скатываясь через высокие борта тележки.

Вот я вывожу свою телегу из лабаза, выезжаю за околицу. Дорога сразу заходит в рожь. Она не колышется и не шумит, и, однако, над полем стоит тихий, чуть слышный звон. Я скрываюсь во ржи с головой. Солнце печет голову, лето, чудесные дни…

Добравшись до порубки, съезжаю с дороги. В лесу зной, кажется, сильнее. Выбираю такое место, где можно поближе подтаскивать пригодные бревна. На этот раз решаю взять бревно, которое уже давно держал на примете, длинное, толстое, тяжелое. Ставлю телегу так, чтобы оно оказалось между оглоблями, тяжелым концом ближе к кузову телеги. Начинаю подымать – тяжело! Все же держу, не опускаю, тащу. Дотягиваю, кладу конец бревна на край кузова, отдыхаю. Медленно, но все-таки укладываю его, и опять отдыхаю, спешить нет нужды.

Но вот телега загружена.

Ехать с таким грузом по травянистой поверхности, а потом по дороге на подъем непросто. Только когда дорога начинает идти с небольшим уклоном, становится легче.

Загрузив телегу, не спешу тотчас же трогаться в обратный путь, долго валяюсь на траве, сливаясь с природой и глядя в небо. Могучие ели надо мной с величавым спокойствием шевелят косматыми лапами. Тихий шум наполняет лес, иногда делаясь слышнее, часто замирая совсем. На многие версты вокруг ни души. Суровые эти исполины хранят покой заповедного края. Солнце и небо, на котором ни пятнышка, ни облачка, ни какой-нибудь даже птицы, простираются над ним. Тогда возникало чувство, о котором нельзя рассказать, поднимавшее над бедностью жизни…

Однажды, когда со мной был Игорь и я уже полностью загрузил телегу, неожиданно на косогоре, вблизи небольших елочек, обнаружилась целая россыпь замечательных рыжиков. Взять их было не во что. Оставить до следующего дня нельзя: за короткое время их уничтожат черви. До заката оставались какие-то минуты, светлое время быстро сокращалось. С трудом я выехал на дорогу, кое-как преодолел подъем. Деревня и наша изба были на расстоянии полутора километров, но солнце уже подошло к самому горизонту. Я решил оставить Игоря с телегой, мигом слетать за корзинкой, набрать рыжиков, пока еще было светло, и тогда ехать домой. Но когда изложил этот план Игорю, он заверещал: «Боюсь…». Тогда я предложил: «Ладно, с телегой останусь я, а ты слетай за корзинкой». Но и это оказалось невозможно. Он опять боялся бежать до деревни один, хотя оставался бы все время на виду у меня. Конечно, ему было пять или шесть лет. Пришлось отказаться от этой затеи. Когда на другой день я прибежал пораньше с корзинкой, было уже поздно: все до единого рыжики пали жертвой червей.

Новый год крестьяне никак не отмечали, но в школе елку поставили. Украшения были бедные, однако школьникам были сделаны подарки. Ученики были из разных деревень, и подарки каждый колхоз делал только своим детям. Самый лучший подарок сделали удмурты: каждому ученику дали небольшой каравай прекрасного пшеничного хлеба, на который сверху был положен приличный оковалок засахаренного желтого меда. Всем другим досталась маленькая пшеничная булочка. Я не принадлежал ни к какому колхозу, но учительница как-то сумела выкроить булочку и для меня.

На Новый год Вера собралась в свою деревню и позвала меня с собой. Пока я доставал на деревне для нее лыжи, день кончился. Мы вышли, когда солнце погрузилось за горизонт. Стало быстро темнеть. Шли рядом, переговариваясь. Было морозно и, как обычно, безветренно. Но вот впереди показалось что-то темное. Мы остановились. Разглядеть нельзя было, волк это или что? Двинувшись по долгу мужчины к темному предмету и подойдя, я увидел, что это всего лишь деревце елки.

Наступившая ночь была безлунной, блистали звезды. Вера шла тяжело, медленно. Разгоняясь, я убегал далеко вперед. Опередив ее намного, я заметил, что местность справа имеет плавный, пологий склон. Ради удовольствия, пока Вера догонит меня, я покатил по нему, и внезапно, не разглядев скрытые ночным мраком очертания рельефа, полетел в овраг, крутизна и глубина которого были такие, что преодолеть их обратным порядком было невозможно. Я понял, что попал в западню. Падая в сугроб, я не ушибся, но как вырваться из ловушки? Вера, конечно, не видела, куда я делся. Кричать было бесполезно, моего голоса она не услышит. Да если бы и услышала, как она могла помочь мне? Я бросился бежать по оврагу, рассчитывая, что, может быть, крутизна понизится, и, к счастью, предположение мое оказалось верным. Овраг действительно стал мельче, берег сделался положе, преодолев его, я обрел свободу.

Обеспокоившись моим исчезновением, Вера звала меня. Из оврага ее не было слышно. А дальше я уже не уклонялся от нашего пути.

Мы еще долго шли полем, пересекли край леса, где в стороне, метров за двести, увидели большой костер, возле которого стояли какие-то люди. Мы не подошли к ним. Они не окликнули нас, и мы прошли мимо них. Так мы пришли, наконец, к Вере домой. Встретили нас мать Веры, брат и сестра, оба моложе ее. Печь топилась, несмотря на поздний вечер, и меня накормили горячими оладьями с мороженым молоком.

Утром Вера повела меня в здешнюю школу, которая была больше нашей, да и деревня была значительно больше. Ёлку в школе украшали маленькие вязаные носочки и варежки, маленькие коробочки из лыка, лапоточки, другие предметы крестьянского обихода, сделанные в миниатюре. На ветках также красовались те самые сушки из льняного семени, столь мерзкие для меня, другие подобного же рода кондитерские соблазны. Возле елки было грустно и скучно.

Флегматичный и медлительный Демидов был неглупый и совестливый человек, голову имел большую, волосы негустые, с проседью. Внешне он был крупный, широкоплечий, лет пятидесяти, лицо имел умное, крестьянское, ни бороды, ни усов не носил, глаза были озабоченные, усталые, голос негромкий, такой, в котором чувствовались опыт и знание жизни. Отношение к людям у него было спокойное и справедливое. Наверное, через год после того, как мы стали там жить, он принял нашу мать на работу колхозным бухгалтером, хотя на это место претендовал другой человек, мужчина, то ли из города, то ли из соседней деревни. В конце года мать уже получила кое-что на трудодни из того, что производил колхоз. Еще мы собрали некоторый урожай с участка земли, который был предоставлен нам, и с этого времени жить нам стало легче.