Виктор Брусницин - Реквием

– Слышь, Ген, телефон далеко? Мне бы жене позвонить (я давно женился, уже и первенцем был оснащен – имели, собственно, по двадцать пять годков).

Его ответ меня поразил:

– Ну, позвонишь (характерно, ставил ударение правильно) – и что?

Настолько это четко легло в обстоятельство, что я предложил покурить. Генка откликнулся на предложение с артистическим изяществом: на сигареты Родопи он чиркнул невиданной зажигалкой.

Почему-то отчетливо помню беременную Соню, с налитым бюстом, обслуживающую, такую недосягаемую и вместе кондовую, – возможно, впервые во мне совершалось затаенное вожделение, выпрастывание инстинкта. И мельтешит воспоминание, Гена заметил мой взгляд.

– Ну вас к черту, – объявил я, – городите бог знает что… – Встал, потянулся рюмкой – кто-то подал ей бокал, Соня дружески прянула рукой навстречу. – Соня, позволь за тебя, за наших жен. За… ну я не знаю – женщин, которые… нас оплодотворяют… – Раздался хохот, я стушевался. – Нет, вы не поняли, – затараторил совсем сбивчиво, – оплодотворяют в смысле инициируют, мы все делаем ради наших любимых…

Мой голос утонул в сальных шуточках, общем гуле – было отчаянно хорошо.

Вообще, та пьянка, растянувшаяся, кстати, не на один день, оставила долгое впечатление. Чего уж говорить про Стоцкого – его насквозь алчущая душа именно здесь, думаю, была пленена, повязана мефистофелевской тягой к нам. И вправду, сложились несколько замечательных эпизодов. Серега Мурзин заснул на унитазе и, когда его разбудили с пожеланием на короткое время освободить сооружение, сопротивляясь, в угнетенном беспамятстве орал, что не позволит собой манипулировать и вытирать ноги, даже если они снабжены домашними тапками. Кто-то ронялся мурлом в салат – да, это Володя Болкисев, наш светило, до крайности башковитый мужик и заядлый приверженец зелья. Существовала поездка в роддом всем скопом, ради отметки, которая Татьяну только напугала, когда на жуткий ор снизу из окна увидела кучу невменяемых мужиков и долго не могла отыскать Олега, в неразберихе поменявшегося с кем-то одеждой. Ресторан, где произошла стычка с другой компанией и случились приобретены пара ссадин.

А знаменитый эпизод – это, вроде бы, уже на второй день – когда дело чуть самым плачевным исходом не завершилось. Кому-то пришла идея навестить общего приятеля – он жил неподалеку и находился на больничном. Отправились всем кагалом, остался только я, будучи притомившимся зело. «Жди нас, никуда не выходи», – было приказано. Однако проснувшись, не особенно уяснив где нахожусь и в чем состоит текущий момент, я пренебрег предупреждением, выбрался из квартиры и, все еще находясь в растерянности, нечаянно захлопнул за собой дверь. Спустился, вышел из подъезда, очнулся окончательно. Идут празднователи.

– Тебе же сказали, не выходить, – устало пожурил Олег. – Взял ключи?

Каков был ужас – ключи остались в квартире, попасть не представлялось возможным.

Что делать? После совещания творческий Болкисев предложил спуститься через балкон с этажа выше (в те времена лоджии еще не остекляли). Пошли стучаться к верхним жителям. Долгие переговоры – нам повезло, что дома оказался член семьи мужского пола, отлично понявший курьез (дамский контингент не желал входить в обстоятельство категорически). Он же подсобил с деревенского образца ковровой дорожкой как вервием, по которому следовало перебираться. Препирались, кто будет выполнять задачу – я пыркнулся, чуя вину, однако инициативу перехватил Петя. Там и случился сбой, уже на подходе к объекту и цепляясь ногами за перила рогозинского балкона, рука его нечаянно сбилась со скользкой дорожки и тело более чем коварно накренилось в пропасть. Вытащил рефлекс, Петя как-то совершенно уже изощренно изогнулся и рухнул в пределы квартиры.

Между прочим, дверь оказалась не заперта – я захлопнул ее не напрочь.

Не всегда просто определить каким образом складывается близость, однако Гена сам настаивает, что наибольшие дружеские чувства у него вызываю я. Может, оттого что и мне с ним комфортно? (Сие, кстати, когда-то вызывало и шероховатые мысли – при известных реквизитах Стоцкого.) Ну да не стану ударяться в психологические обоснования общих отношений – вестимо, наиболее красноречив и доказателен факт. Именно им является то, что в те годы преимущественно кучковались у Олега, отсюда Гена неизменно присутствовал.

Время, во всяком случае для меня, было рьяным и жадным – в самом деле, мы по серьезному, ответственно, с принятием капитальных решений вступали в жизнь, и потом работали в науке, среде, где всякое обстоятельство подвергалось достаточно крепкому осмыслению. С другой стороны, хворали гедонизмом: алкали удовольствий, девиц, ресторанов, калил сумасшедший озон, плоть била в душу, голова была чиста, отсюда веским случалось всякое жизненное изделие. Впрочем, зной существования, который ощущал я, совершенно отсутствовал, например, у Олега. Сейчас я порой размышляю: отчего он так действовал – не сосредоточенно, размашисто и глупо? Ребенок, которому все давалось. Где-то таким же был Стоцкий, но, тождественно мне, без пессимистического вкуса.

Длилась научная идиллия лет пять, Петька Воронин первый скривил. Он замутил с автомобилями. Дело в том, что мы постоянно шабашили (Стоцкий с нами не работал, тогда он не воспринимался серьезно), одна из халтур получилась столь удачной, что месяца за полтора – учились в аспирантуре, отпуска были широкие – заработали сумму, которую хватало на авто. Петя с Роги сюда и впряглись. Я истратил деньги на мебель и прочее бытовое. Выяснилось, что Петро весьма дружит с механизмами – лайба, копейка, досталась чахлая, капризная, стабильно требующая приложения рук – вечно толкался в автосервисах, легко находил с тамошними общий язык. Вдруг настрочил заявление об уходе из института, чем сообщил нам оторопь и настроение укоризны, устроился в один из них механиком. Стоцкий выразился неизменно оптимистично:

– О, на человеческое замахнулся. Распредвал – это вам не интеграл.

Занимательно, что вслед поплыл и Роги, аналогично бросил науку, ударился в живопись. Собственно, я один остался неприкасаемым, Гена, скажем, тоже разменял обстоятельства: у него совершился очередной любовный запой.

Олег дает такое определение дружбы: свобода. Я же считаю, друзья те, кто знает о каждом буквально все, причем в силу того, что это, как и позывы делиться – потребность. Впрочем, определение Роги данное ничуть не отменяет, ибо знание в любом аспекте и есть свобода (вспомним Спинозу с его познанной необходимостью). Я к тому, что мы были прекрасно извещены о географических и, если так можно сказать в его отношении, душевных (Олег говорил, медицинских) движениях Гены. Излагал приключение он примерно так: