Виктор Брусницин - Практика

– Крыса, ну пойдем, а? – хрипло нудило существо предположительно мужского пола. – Ну охота, Крыса (возможно, это было покушение на Краса, но логика неумолимо торжествовала).

При этом вещество косило взгляд куда-то мимо объекта вожделения и в мутных глазах, гнусно очерченных вечным синяком, лежала смесь отчаянья, злобы, и вселенской тоски.

– Да успеешь, отсандалишь! – зверски жахнула соперница глазами на претендента, и начала ржать, по всей видимости, впечатленная сарказмом исполненной фразы.

По внешнему виду и предположить было трудно, что парочка озабочена, – по существу, даже представление самого процесса в исполнении этих деятелей представлялось кощунством, да что там, колебалась сама актуальность темы (в те года исключительно «резвился бес в отрогах чресл»). Однако не те ребята, тетя окаянно стрельнула взглядом в нашу сторону и заржала пуще, надо думать, приглашая и нас оценить остроту. И каково мы? – пас был взят. Первым отреагировал Емеля, он, как-то величественно ссутулившись, вперил заинтересованный и здесь же вялый взгляд и лаконично вякнул:

– И непременно рачком-с.

В глазах существа незамедлительно ерзнул бравый блик. Вдруг взбодрилась осанка, ей богу, несколько налилась грудь и, черт возьми, в глазах отдаленно мелькнуло то чудесное таинство, что и составляет гораздо факт женского обаяния.

– Позвольте внести дополнение, господа (отмечу: этот набор букв в те годы напрочь не произносили) – очень уместно было бы применить кондон (я не слышал более, чтоб это слово произносили с таким амбрё). – Поверьте мне, голос мадам звучал теперь вполне румяно.

Разумеется, я не мог пройти мимо обстоятельства.

– Смотри сюда, – как можно небрежней прозвучал я, – делаешь вот так… – Я продемонстрировал несколько непристойных, но оригинальных жестов, которые имели хождение в среде моих свердловских приятелей. – Кондон же непременно с квакушкой, японский – Свиридов будет рыдать от зависти.

Особь взвыла от восторга.

– Один ноль в твою пользу… – изрекла, оклемавшись, органон. И добавила, жеманно потупив взор и кокетливо отмахнув ладошку: – Несносный!

Я гордым взглядом обвел друзей, прихватив, разумеется, и очередь. Таковая дружно и благосклонно заурчала – в глазах, устремленных на меня, я прочитал дань уважения не только к явно цивильному, не иначе материковому облику, но и личному потенциалу. У меня явно прорастали крылья.

– И желательно в гамаке, так сказать для корректности. – Я парил.

– Это по фене? – в пароксизме ликования запросила мадам.

– Кто по фене ботает, тот по помойкам лётает! – державно влупил я.

Субъект зашлась совершенно уже истерически и, чуть ожив, азартно хлопнула меня по плечу в знак, конечно, великого расположения, собственно, как ближайшего друга по жизни.

– Два ноль, – сквозь туберкулезный кашель прорыдала вещество. Слезы счастья струились по немытым ланитам.

Предыдущий домогающийся, сами понимаете, отдыхал. Впрочем, я великодушно не стал пользоваться моментом и дальнейшее развивалось в платоническом наклонении.

Мы продолжили окучивать уже общих страждущих. Наперебой пылили запасенными дома анекдотами, на что народ удовлетворенно клокотал, и возбужденные этим пускались в пафосно-снисходительные комментарии относительно расположенного окрест – мы щедро оделяли окраину империи своим присутствием. Казалось, основной перец выдохся – однако напрасно, не те ребята. В зное фанаберии мы подзабыли о соискателе. Очередной спич кого-то из нас относительно самоутверждения внезапно был усечен восклицанием, которое вербальным способом выразить сложно. Мгновенно взгляды припаялись к виновнику, спутнику нашей любезной. Этого, несомненно, человек и добивался, ибо тело его плавно изобразило некую замысловатую фигуру. Здесь оно замерло ровно настолько, чтоб внимание окружающих набрало окончательное сосредоточение, и дальше пошло голимое творчество. Дядя возголосил (между прочим, отличным тенором):

– Мамая керо, мамая керо, ма-мая керо, мама-а!!.

Но этим не ограничился. Синхронно были исполнены несколько залихватских и вместе грациозных па. Окончательная сатисфакция была достигнута тем, что мужичок внезапно остановился, гордо воздел голову и величественно тронулся прочь от очереди. Наши носы зудели, поскольку происшедшее являло очевидный щелчок.

Словом, пиво показалось нам вкуснейшим, хоть в действительности это было пойло.

Дальнейшее пребывание в Южно-Сахалинске – что-то возле недели – особых красок не оставило. В комбинате наше появление энтузиазма не вызвало, угрюмый дядя с тухлым взглядом мычал нечто неопределенное относительно вообще приезда. Мы сами предприняли поездку в Синегорск на шахту Долинскую, куда и было назначение, и получили разочарование. Мероприятие очевидно повисало.

И тут нам повезло. Валандаясь по коридорам комбината, мы случайно столкнулись и разговорились с молодым кадровиком, выходцем, помнится, из Ленинградского горного. Уяснив наши проблемы, он поступил исключительно лояльно. Завел нас в свой кабинет, открыл какой-то талмуд в клетку, расчерченный по школьному карандашом, и предложил:

– Ищите, где самые приличные заработки.

Самый высокий средний – порядка пятисот рублей, неслыханные деньги – стоял в одной строке со словом Шебунино. Мы ткнули пальцем. Ни слова не говоря, парень выписал направление.

Я нарочно сделаю повествование сумбурным, свободным. Этакое эклектическое попурри. Штука следующая: как всякому пишущему, и, значит, пытающемуся вникнуть в суть изображаемого, мне всегда была интересна мотивация. Разумеется, накопились соображения и о писательстве. Нашлась история, где рассказ достаточно прилично вести от первого лица, сюда я и решился приспособить разного рода наблюдения и мысли.

Стало быть, сочинительство, психофизиологический уровень. Известно, что отношения полов и писательство – самые доступные средства самореализации. Здесь не надо подручных средств: в любви сойдет одна натура, в писательстве нужен минимум – перо да бумага. Даже образования не требуется, казахская метода – что вижу, то пою – годится вполне.

Всякому понятно, что литература – это моделирование мироздания, построение пространства актуализации. Не стану настаивать на трансцендентных представлениях, по которым вообще наше сознание есть сотворение некоего параллельного, косвенного мира. Мысль, исходя из собственного механизма, не способна проникнуть в существо материи, и все что мы созидаем и чем пользуемся – подручные средства. Скажу проще: наша жизнь – это аналог литературы, не наоборот… Элементарный акт литературного способа существования – мечта. Другое дело, она эфемерна, летуча, маломассивна. Однако когда мы мечту записываем, начинается другая механика (исследователи говорят, например, что читать и слушать текст – два разных восприятия), ибо помещенная на носитель фраза – ассоциативная конструкция с относительно фиксированными значениями. Такая фраза обладает продуманными, стало быть, напряженными смыслами. Это напряжение и есть так называемая творческая эмоция.