Александр Станюта - Городские сны (сборник)

© Станюта А.А., 2009

© Оформление. ИПА «Регистр», 2013

Ночью листва перед окном гостиницы соломенно шуршала. Он просыпался часто, поворачивался к окну со шторой из пластмассовых пластинок. Лунный свет просачивался сквозь них на пол, ложась полосатой дорожкой, какие рисуют на уличном асфальте в местах переходов. И постепенно снова начинали слышаться обрывки знакомых фраз.

Опять он втягивался во вчерашний разговор, и что-то заставляло опять прослушивать чужие и свои слова. Они сначала повторялись, путались, потом все становилось связным и отчетливым, будто ушедший вечер только начался. Казалось, даже чувствовался холодок пахнущего электротоком воздуха в вестибюле станции, когда он оттуда пошел к гостинице.

На ступенях по привычке, появившейся за эти командировочные дни, он замедлил шаг, разглядывая холл через большие стеклянные двери: лица и силуэты, жесты, мигание кнопок лифтов и свет плафонов, слегка притушенный табачным дымом, – все полно вечерних настроений скорого отъезда или приезда, ожидания, встреч, короткого безделья или скрываемой озабоченности.

Одновременно он видел в отражении стекла себя, высокого, сутуловатого, легко проходящего то ли мимо, то ли сквозь людей, заполнявших холл.

– Кого высматриваете, Сергей Александрович?

Он обернулся и увидел Игоря, прикуривавшего от зажигалки. Игорь затянулся и сказал:

– Ну, что, вечернюю нашу программу знаете?

Знаю, подумал он. Видно, без этого не обойтись. Воскресный вечер в чужом городе и молодой сосед по номеру. Острить, разглядывая меню в ресторане, курить, пока подадут, потом слушать, стараясь сохранять заинтересованный вид. Скорее всего, Игорь опять заведет про нудоту редакционного дурдома в своем Свердловске, который уже Екатеринбург, – еще и утром начинал – и про журнал в Москве, куда хочет устроиться любой ценой. Он так и говорил:

– Любой ценой, буквально. Ну не могу я больше, покрутившись тут, в Москве, потом опять отваливать в вонючую свою газетку-газетенку на периферию. Свердловски там или какие-нибудь кировы, калинины, как их не переименовывай, – эта совковая планета и планида вот уже где мне, поймите, – Игорь приставлял ребро ладони к горлу. – И на фиктивный брак пойду ради Москвы, а что?

Теперь же он спросил вдруг:

А вы не против, если я приглашу к себе какую-нибудь… ну мадам?

– Я есть хочу.

– Тогда давайте вас накормим, только не здесь, тут дорого и долго. А потом посмотрим. Поехали?

В метро было свободно. Игорь легко, по-спортивному стал сбегать по уходящему вниз эскалатору, и ему тоже пришлось поспешить.

– Я знаю одну закусочную – дешево и пальчики оближешь, – сказал Игорь.

Теперь они шли возле Исторического музея. Шум вечерних улиц становился глуше, громче слышались шаги прохожих, а туфли Игоря цокали подковами на каблуках четко и размеренно.

Вышли на брусчатку Красной площади. Впереди, у мавзолея темнела небольшая толпа.

– Смотрите, – улыбнулся Игорь, – опять открыли, как на заказ, для нас с вами. Пошли?

Они подошли к людям в конце недлинной очереди. Темнолицые мужчины и женщины в бурнусах, в платках и чалмах.

Давайте пристроимся – и вместе с ними. Ну, типа переводчики мы или что-то вроде…

– Не пойду.

– Ну почему? Когда теперь еще просунешься сюда? Может, его вообще отсюда вынесут. А я еще не видел.

– Ну и что?

– Сейчас вот и пролезем. Поспорим на пять баксов? Или вы видели уже?

– Да. Давно.

– Так сделайте пару снимков мне на память, чтобы за мной и мавзолей и что-то от Кремля, Спасская башня там или стена, зубцы… Пожалуйста, Сергей Александрович.

– Можно. Иди. – Он привычно тронул висящий на груди «Nikon», провел рукой по карману пиджака: запасная пленка была. Сделал несколько шагов назад и в сторону. Курчавая голова Игоря в рамке видоискателя была теперь ниже больших букв НИН на зеркально-гладком граните. Платки и чалмы располагались перед Игорем, они чинно вплывали внутрь через раскрытые двери.

Он стал суживать угол, сдвигаясь вправо, пока слева от мавзолея и высоких елей не показалась Спасская башня, о которой хлопотал Игорь, и теперь ждал, когда тот появится на ступенях перед дверным проемом.

Темнота в этом проеме была густой и глубокой. Вдвигаясь в нее, одежды восточной делегации теряли краски, обесцвечивались, а темные лица становились невидимыми, и головные уборы плыли как будто сами по себе, пустые.

А дальше там, подумал он, надо спускаться. «По лесенке вниз, и спасения нет», пришли вдруг ни к селу, ни к городу слова из давней песни Окуджавы.

Когда-то мать показывала ему Москву впервые, и, выстояв на Красной площади длиннющую и молчаливую, точно немую, очередь, они вошли сюда, в каменный, темно-красный с черным дворец, тяжелый и суровый. И он с каким-то беспокойством, даже, может быть, со страхом увидел, что оказался внутри и в глубине памятника, надгробья. «А разве можно так легко и просто взять и оказаться внутри памятника?» – подумал он с опаской в тот момент.

И на всю жизнь сильнее остального запомнил там, в сумрачно-торжественной, с красным и черным, глубине какое-то негромкое и ровное гудение, как из-под земли – позже понятно стало: кондиционеров, – а тогда думалось: подземного огня. И это впечатление еще усиливалось тем, что мать держала в ту минуту его за руку.

И тоже на всю жизнь запомнилось, как, выйдя наконец наверх, на солнечный свет, он с суеверным чувством сказал себе, что больше никогда вот в эту очередь сюда не встанет…

Дождавшись, когда Игорь появился в нужном ракурсе рядом с часовым слева от входа, он нажал спуск, потом, немного приблизившись и чуть смещаясь снова вправо, сделал еще два быстрых нажима на кнопку – «Nikon» послушно отклацал новые кадры.

В каждом из них рядом с Игорем, старавшемся придать себе подчеркнуто независимый вид, резким контрастом белело под высокой фуражкой лицо часового, отгороженное от всего остального холодным блеском штыка.

Глянув в затылок Игорю, уже входящему в темный дверной проем, он шагнул ближе и стал рассматривать обоих часовых так, будто никогда не видел их ни тут, ни на экранах, ни в печати.

Оба они были высокими и тонкими, как стебли, вытянутые вверх. Напряжение их долгой неподвижности как раз вот этой неподвижностью и скрадывалось. Но не это заставляло его вглядываться. Не отрешенность, будто под гипнозом, не отъединенность, не отдельность этих часовых от двигавшихся мимо них людей – а именно их лица, лица.

Он быстро снял два кадра, ведя аппарат слева направо, как будто брал обычный для туриста, парадный план, словно бы маскируя какую-то другую, истинную цель, хоть и не думая о ней. Ему вдруг показалось, что он читает в этих лицах, под масками почти безжизненного выражения следы старательно скрываемой, но озорной иронии, дерзкой насмешливости.