Дмитрий Щёлоков - Темная вода (сборник)

Петр Миронов, вынесенный из дома братом, все еще лежал без памяти. На его обросшем щетиной лице играли отблески пламени, жадно пожирающего дом. Через мгновение Петр открыл глаза и, приподнявшись на локтях, непонимающе огляделся вокруг. Затем резко вскочил и бросился к дому. Казалось, что все происходит во сне, что все это не с ним. Но, когда жар прикоснулся к коже Петра и духом своим обжег легкие, только тогда объяло ужасом его начинающую трезветь голову.

– Держите его, он сума сошел!! – послышались крики.

Петр, забежав в горящую избу, бросился к красному углу и, вскочив на табуретку, потянулся, было, к иконам, и тут ножки стула не выдержали. Петр упал на пол. Хотел, было подняться, но в глазах потемнело, и он снова потерял сознание. Двор уже практически обрушился, и красные языки пламени жадно облизывали весь дом.

– Где Димка!? – вопил во весь голос Обухов, – где он?

– Да вон он с ведрами бежит! – тыча пальцем в кучу суетящихся людей рявкнул лесничий. – А ты чего, окаянный, бегаешь, а ну быстро за водой! – и с силой кинул ему ведро.

Иван Обухов пробивался сквозь толпу. Дым сильно резал глаза. Наконец он увидел Миронова.

– Димка, Димка! – подбежав к нему, затараторил Иван. – Не вини брата, это все Кошельков его надоумил, он сейчас спит себе, наверное, в сарае, как ни в чем, ни бывало.

– Уйди с дороги! – оттолкнул его Миронов.

– Да постой ты! В избу он забежал, полоумный!

Дмитрий встал как вкопанный.

– Кто его туда пустил?

И, схватив ведро, он побежал к дому. Облившись по дороге водой, залетел внутрь.

– Смотрите еще один!

– Да они что – все спятили?!

– Огонь, огонь на другой дом перебросился!

– Вещи, вещи скорей выносите!

Дмитрий ничего не видел, все было в дыму, дверь и стены полыхали. Он упал на колени и стал ощупывать пол. Наконец его рука наткнулась на горячее лицо Петра.

Обхватив брата, он потащил его к выходу.

– Брат, прости, брат! Я только иконку хотел спасти!

– Молчи, сухо ответил Дмитрий.

***

Наступило утро. Вся деревня была закутана в едкую тяжелую дымку. Уныло скрипели ведра расходившихся по домам, измученных ночным происшествием людей. В густом едком занавесе раздавалось протяжное мычание коровы и еле слышный звон колокольчика на ее шее. Откуда-то доносились женские рыдания.

Набежавший утренний ветер чуть поколебал дымчатую ширму, оголив почерневшие скелеты печей и обугленные бревна, словно призраки, стоявшие на кучах теплого пепла.

Пожар уничтожил шесть дворов.

Все семьи оставшиеся без крова расселились по соседям. Каждый, кто как мог, помогал в постройке новых домов. Дмитрий так и продолжал жить у родителей жены, а Петр с отцом поселились в старом доме. Вскоре началось расследование пожара, но никто ничего не знал, или делал вид, что не знал. Только слухи нашептывались местными старухами. И больше ничего.

Июль. Над полем три ворона. Черные крылья их иногда касаются друг друга. Птицы кружат – они хозяева этих мест.

На поле трактора, воздух над ними искажается, плывет. Железные траки гусениц въелись в глину, обвешались ею. А шмель шумит возле пучка колокольчиков, застрявших в грязном колесе, чуть касается их, и тут же в сторону. Затем снова приближается и неуклюже заползает внутрь цветка.

В тени деревьев, возле канистр с водой лежат четверо. Они сносят деревню, точнее то, что от неё осталось, потом придут другие и посеют овес.

– Раскружились, – уставился на парящих в небе птиц один из них.

– Не, я уж работать не смогу…

– Да и не надо, Лавров вон никак не успокоится, бьет, понимаешь, все наши трудовые достижения.

От трактора, ссутулившись, шел Виктор Лавров, отмахиваясь майкой от слепней.

– Отдохни, Витя, отдохни, что ты, прям как пришибленный, с утра успокоиться не можешь, – лениво так промямлил иссушенный парень с соломинкой во рту.

Лавров молча сел возле канистр и посмотрел на поле, словно художник на свою работу. Капли пота заливали его лицо, скапливались на бровях и падали в низ.

– Слушай, куропаткин нос, ты, что такой чудной сегодня, не проспался, что ли? – приподнялся с земли смуглый старик.

Лавров вытер рукой лоб и окинул всех взглядом.

– Могилу я сегодня нашел.

– И что?

– Помните, учительница школьная пропала, так это вот она.

– Дык, утопла ж она. Да и пропала-то не здесь, а добрых километрах в тридцати, ближе к посадке, там, что ж я не знаю.

– Тридцати, двадцати. Слушай лучше! Занесло меня сюда еще до сноса, по лесу шлялся, грибы собирал, а тут выходит мне навстречу мужик – Николаем звать. Просит помочь ему, а в чем, так и не говорит. А мне что? Просит, дай, думаю, помогу. Может, и разживусь чем. К дому его пришли уже затемно, – еще раз посмотрев в поле, продолжил он.

***

Лавров помнил эту ночь отчетливо и, казалось, что вряд ли когда забудет.

Ни в одном доме свет тогда не горел, не лаяли собаки. Но внимания он на это не обращал, а лишь покорно плелся за черным силуэтом.

Вошли в избу. Прохладной сыростью дохнула она, скрипнув битым стеклом под ногами. Лавров прислушался, на чердаке шуршали какие-то птицы, воркуя спросонок.

– Стой тут! – скомандовал Николай и ушел вглубь темноты.

Виктор зажег спичку, осмотрелся. В шаге от него дрожащее пламя выхватило седую голову, желтое лицо с пятаками на глазах. Он попятился назад и уткнулся в мягкое.

– Испугался, что ль? Пустое. Умерла она, – и, взяв Виктора за плечо, повел.

Они долго сидели в тишине, гость все время поглядывал на маленькое сухое тело старушки.

– А чем помочь-то? – спросил он так, на всякий случай, заранее зная ответ. – Мать? – и кивнул на старуху.

Николай прибавил огонь в керосинке и огляделся. Долго не отводил взгляда от темного угла, щурился, словно пытаясь кого-то рассмотреть, а потом резко дернулся и шепотом произнес, – я ее почти не знаю.

Лавров тоже посмотрел в сторону темного угла. Там в самом низу скреблась мышь.

– Ты слушай, – одернул его Николай.

Лавров вздрогнул.

– Полюбилась мне одна учительница. Математике детей учила. Вся маленькая такая, худенькая, и не сравнить с нашими-то со всеми. В общем, и обнять-то не за что. Да я и не обращал на нее внимания-то никакого, а тут как-то иду домой, за полночь уже, а у нее окна светятся. Глянул туда, а та ко сну готовится. У зеркала сидит, волосы расчесывает. Я так и простоял незнамо сколько, пока не опомнился.

Потом уж и не знаю что. И в школу ходил, и домой. Под окном встану и кричу: «Любовь Иванна, выдь на минутку, дело есть!» А она из окошка покажется, глазки такие – ух! И недовольно так мне: «Горчаков» – то есть я, – «Опять мешаешь». Говорю: «Опять. Только не мешаю, я вот все хочу вас вечером увидеть». Она, конечно, форточку прикроет и глазками так кверху, понимаешь, мол, не пара я ей. Но от меня не так легко было избавиться, я вроде как заболел ею. Сидишь дома, делами занимаешься, а она все перед глазами, спать ложишься, и там она, как нечистая какая. Много я по девкам бегал и никогда такого, понимаешь?