Дмитрий Щёлоков - Темная вода (сборник)

– Слушай, Аркадий Петрович, ружьишко моему племяннику надо бы, большой вырос, а в магазине оно сам знаешь, сколько стоит, может, ты продашь мне свое старенькое, все ровно тебе не понадобиться уже.

Помолчали.

– Не пригодится уже, говоришь? – повторил старик и с грустью, посмотрел на лису. – Отчего же, продам, приходи завтра днем, договоримся на счет цены.

– Ты только не думай, я тебя по деньгам не обижу…, а если хочешь, и дров еще привезу.

– Иди, иди, тараторка, – заулыбался дед.

– Ну, ты меня еще раз извини за беспокойство, – обратился Иван к старику, выходя на улицу. – Хорошо! Ночь сегодня светлая и фонари никакие не нужны, благодать, – засмеялся Иван, – ты Петрович не скучай.

Вновь старик постоял немного у огня, протянув к жару руки и сел за письмо: «Никак не дадут дописать. Только что заходил твой дядя Ваня, который тебя еще рыбу учил ловить в детстве, я думаю, ты не забыл еще. Так вот, я ему завтра продаю свое ружье – оно мне уже ни к чему, да и ты не большой любитель охотится, а у него племянник уже подрос».

Дописав строчку, он почесал ручкой затылок, и посмотрел на лист бумаги….

«Ну вот, я тебе все жаловался, что не дают дописать письмо, а сам и не знаю, о чем тебе еще поведать. Здоровье неважное, плохо зиму переношу, а с лекарствами проблема, чтобы до больницы добраться нужно через лес идти, а там сейчас снега намело! Теперь придется ждать, пока нам дорогу расчистят».

Неожиданно по груди пронеслась острая боль, словно по сердцу полоснули лезвием. Старик согнулся, перед глазами пошли темные круги. Боль становилась все сильнее, каждое неосторожное движение отдавалось новой волной. Скрестив руки на груди, он медленно встал, и поплелся к старому комоду. В ящике был беспорядок: баночки с высохшей зеленкой, йодом, аспирин путались под руками, а нужное лекарство затерялось.

Наконец он нашел пузырек, но тот вылетел из дрожащих рук и шумно покатился по деревянному полу. Вены на висках и шее набухли, в ушах засвистело. Старик упал на колени и словно слепой стал ощупывать руками еле освещенный пол. Пузырек пропал.

Кошка прижалась к ноге хозяина, и никуда не отходила.

Засунув руку под комод, старик выгреб вместе с вековой пылью весь мусор, среди которого было и лекарство, он крепко сжал его в кулаке.

Выпив вонючую жидкость, он сразу же уснул, провалившись в темную пустоту старческого сна.

***

День был в самом разгаре, яркие лучи зимнего солнца сильно слепили глаза. Два почтальона, скрипя снегом, шли друг за другом по узенькой тропинке. К этому времени они уже успели обойти почти всю деревню, и теперь направлялись к дому Аркадия Петровича.

– Здесь живет старик, – сказал один из них, – мы к нему заходим, забираем письма, которые он внуку пишет. Горы уже написал и маленькую тележку.

– Ну, и далеко этот дед живет? – Остановившись, сказал другой – он сегодня знакомился с местностью, которую ему нужно будет обходить. – А внук то ему отвечает?

– И не ответит никогда. Нет никакого внука, и такого района в Москве нет, куда он пишет. Ничего нет. Выдумал себе и живет, тешится и нас вот гоняет. Как жена у него скончалась, у него в голове что-то там перемкнуло, после этого и стал почту письмами заваливать. – Какие могут быть у него внуки, если даже детей нет!?

Старик уже давно сидел у окна и всматривался в приближающиеся к дому фигуры почтальонов.

– А я думаю, кто идет? – Открыл дверь дед. – У тебя Степаныч теперь напарник, что ль?

– Да вот, дали оболтуса.

– Держи, Петрович, с пометкой срочно.

Аркадий Петрович схватил письмо и спрятал во внутренний карман телогрейки.

– Я вот тоже, кой чего ему нацарапал, возьми, Степаныч. Ты, это конвертиков принеси еще, а то уж закончились.

Еще долго стояли почтальоны, не хотелось никак старику их отпускать, только через час распрощались.

– Что ж ты, Виктор Степанович, сказал мне, что он дурачок вроде, а сам ответ ему от внука вручил.

– Сам ты дурачок, – подтолкнул своего напарника в спину Степаныч и обернулся: в окне приземистого дома виднелся одинокий силуэт старика.

Вечер. Невыносимо душный вечер, зашевелил тенями брошенных на колхозном поле косилок, которые прятались в мелком березняке.

Заходящее солнце, казалось, запуталось в искореженной арматуре бывших мастерских и медленно в бессилии расплывалось по горизонту.

Комбайн словно жираф вытянул изогнутую утомленную шею и всматривался во влажную темноту заболоченной низины.

Костя тысячу раз пробегал здесь, на задворках фабрики. Каждый раз присматривался к страшным, словно вросшим в землю остовам техники. Казалось, что стоит отвести взгляд, и они начнут шевелиться, скрежетать железом.

Бывало, Костя так засматривался на этих ржавеющих великанов, что спотыкался об изрытую кротами землю. Поэтому разбитые руки и ноги, не всегда были результатом стычек с одноклассниками, которые то и дело тюкали его при любой возможности.

Частенько Косте приходилось прятаться в сарае возле болота. Затхлый торфяной запах уже стал казаться родным. Если его все же мальчишкам удавалось подкараулить, то, улюлюкая и посвистывая, они мчались за ним всей дворовой толпой. Лишь болото и сарай спасали мальчика. Только там так можно было схорониться, что вовек не найти. Забирался он в самый дальний угол, зарывался в сено, и сидел, словно мышь, не шелохнувшись.

Чуть живая дверь сеновала отворилась, ржавые петли испустили колючее старушечье кряхтение. И чьи-то ноги затопали по дощатому полу.

– Да нет его тут!

– Слазь наверх, глянь там.

– Ну, нет его! В лес, поди, дернул!

– Быстро бегает, – тяжело дыша, подбежал третий, – завтра в школу все равно придет.

Дверь захлопнулась. Костик прислушался. Там за стеной еще разговаривали, смеялись.

От этого смеха хотелось плакать, но отец запретил ему раз и навсегда заниматься этим «мокрым делом»: «Что ты баба, – говорил ему он, – слюни распускать».

После замечания отца Костя не плакал ни разу, даже, когда хоронили бабушку, будто слезы пропали вовсе. А когда стал крестик целовать на груди усопшей, страшно стало! Вдруг она ни с того ни с сего откроет глаза и закричит, как она обычно кричала на маму, скажет, почему Костька не плачешь, не скорбишь по мне!?.

– Иди, иди, – подтолкнула его в спину мать, – живых, сынок, бойся, а мертвых уже не к чему бояться. И они скоро землей будут.

Он зажмурился, быстро дотронулся носом до холодного металла и протиснулся между ног многочисленных родственников в конец толпы, стараясь незаметно утереть рукавом губы.

– Нельзя так, – раздался за спиной, старушечий голос. Костик вздрогнул и почувствовал, как по лицу его прошел жар. И снова полез в толпу.

Каждый, кто обращал на него внимание, заталкивал Косте в карманы конфеты и пряники.