М. Осворт - Ооли. Хроники повседневности. Книга первая. Перевозчик

– Все-таки? Все-таки есть оно, «потом» -то это. Завсегда есть. И, коли не бросишь – так сыщется непременно. Вот это уж ты и знай.

У Мичи к горлу подкатил комок, и он изо всех сил пытался с ним справиться. Тонкая, чувствительная сторона его натуры не была предназначена для посторонних глаз: он быстро вернул своему лицу привычное выражение усталого добродушия, пополам со слегка насмешливым безразличием – видали мы, мол, эти виды – и вдруг со всей очевидностью понял, насколько маска эта, верой и правдой служившая ему там, на воде, была не уместна здесь, рядом с Аши, после только что выпитой на двоих ойи сплетения судеб .

– Ты, Мичи, это – пока на веслах не оказался, кой-чего, похоже, в жизни-то перепробовал?

– Ну, было дело…

– А теперь сшибаешь, стало быть, медячок-другой, да и думаешь, как бы наладить все, чтобы в радость было?

– Так и есть, конечно.

– А и сколько ни думай, все никак же получше себе занятия не отыщешь?

– Точно так.

– Тогда вот чего тебе Аши скажет – а уж ты того, поразмысли. Сам вот как полагаешь, случайно оно так вышло?

– Случайно? Не знаю. Так уж, вроде бы, повернулось. Кто бы меру лет мне назад сказал – вот, мол, Мичи, быть тебе вольным такке – да я в жизни бы не поверил! Последнее, если честно, о чем бы подумал. Такке — настоящие, то есть, они, ну… сам же знаешь – другие они какие-то. Получается, правда я здесь – случайно. До поры, пока получше дела не подвернется.

– Случайно, значит. Ну вот ты, пока ойу пил – о самом себе, скажи, чего понял-то? Самого главного, что уж там ни на есть?

Мичи задумался. Несколько раз он уже совсем было собирался что-то сказать, но тут же останавливался, качал головой, думал еще, но так и не мог подобрать подходящих слов.

– Сложно все, Аши. Вижу, вроде бы, ясно… а словами – ну никак… Как ни пытаюсь – для меня самого в этом смысл есть, а вслух сказать – не понятно же ничего.

– А, так и должно быть. Ойа же. Потому и не говорят потом – ведь не то, чтобы запрещал кто. Просто – вот поди же ты, объясни. А и не стесняйся, как видел – так и скажи. Аши-то можно уж.

Мичи, наконец, решился:

– Ладно. В общем, тут много всего, но суть такая: я – вроде корабля такого, который ни к одному порту не приписан. Нигде надолго не могу задержаться. Как будто и живу только в море: от одного берега отплыл, к другому еще не пристал. И вот тут-то мне самое место и есть. А берега, они зовут: давай, Мичи, сюда! И я вот не просто так посреди моря болтаюсь, а вроде как по делу иду – как если и правда, очень нужно мне было к берегу. Только… не мне это, а скорее, берегу самому нужно – чтобы доплыл я. А мне – чтобы волны только, и брызги, и паруса под ветром – и все. Но просто так ведь – нельзя, нужен, не знаю… повод какой-то. Чтобы было куда плыть. Только это куда – как раз не самое важное. Как-то так. Уфф… чепуха какая-то получается…

Аши смотрел на него, со своей добродушной хитринкой в глазах – и явно был на шаг впереди.

– А вот представь: идешь ты, это, по Середине. И тут, значит – Аши! Рукой махнул, в лодку сел к тебе, говорит: а свези-ка ты меня к Северному. Повезешь?

– Повезу. Четверть меры медью – и всех делов.

– И вот, стало быть, подходим к Северному, уже и потрохами рыбьими завоняло, а тут тебе Аши – раз: поворачивай, мол, пойдем с тобой на Хиобе.

– Да туда же идти пол-дня! Нет, ну так посмотреть – почему бы и не сходить? Обойдется только дороговато – меньше кошти туда перевозчика не найти.

Аши откровенно уже посмеивался:

– Ладно, ладно. Идем это мы с тобой на Хиобе, дошли до… чего там, на полпути-то? Ну, пусть до ойаны этой, которая на Урсиа. Тут-то, значит, Аши и говорит: а причаль-ка, знаешь ли, прямо здесь. Восемь медяков тебе отсчитал, все по-честному, значит, да своей дорогой-то и пошел. Не поплыл, стало быть, на Хиобе. Остался. Что скажешь?

– Ну, а мне-то что? Остался себе, и остался. Можно подумать, так уж мне сдался Хиобе этот! Я бы, кстати, от Урсиа себе потом подобрал кого – не порожняком же к Середине идти. Получается – ходу меньше, а денег больше. Да и места там, кстати сказать, чудесные! Идешь себе, по сторонам поглядываешь – а кругом все башенки, садики, мостики их воздушные, одно удовольствие…

– Значит ты, говоришь, случайно себе занятие выбрал?

До Мичи, кажется, стало доходить, к чему клонит Аши:

– То есть… Нет, подожди… Хочешь сказать, что…

– Чего Аши не скажет, так это что такке – судьба тебе. Но!

Это «но» его прозвучало первой тяжелой каплей большого дождя. За нею – внезапно, как летний ливень – на Мичи обрушилось понимание. Он чувствовал такую чистоту, свободу и легкость, словно дождь этот и правда начисто смыл груз тяготивших его мыслей, положив конец привычной уже беспросветности. Под слоем пыли и грязи вдруг обнаружилась незаконченная, но полная понемногу проявляющегося смысла картина его жизни: удивительная мозаика, складывать которую, кусочек за кусочком, всегда и было любимым его занятием. Пока он не начал постепенно терять себя в однообразной, затягивающей повседневности. Пока не начал превращаться в такке – и это тревожило его, тревожило сильно: он все еще способен был осознавать, что медленно соскальзывает куда-то, где вовсе не хотел оказаться – и не знал, как остановиться, не умел найти выход.

Первые деньги на воде приходили легко: стоило лишь остановиться на взмах руки, поработать немного веслами. Это казалось делом настолько простым, что Мичи, всегда умеющий найти доброе применение лишней монетке, искренне радовался возможности перехватить таковую, от случая к случаю. Даже когда он обнаружил, что нехитрое это ремесло вполне способно его прокормить – стоит только уделить ему больше времени – он все же долго не допускал и мысли, что перевозка могла бы стать постоянным его занятием. Рожденный – в этом он не сомневался – для чего-то совершенно иного, он обдумывал дальнейшую свою судьбу, присматривался, пробовал свои силы. С какой-то все более пугавшей его неизбежностью, однако, он снова оказывался в собственной лодке, высматривая, не махнут ли ладонью с берега – отчего-то всякий раз выходило так, что занятие такке, в сравнении с прочими, приносило ему куда больше звонкого серебра – и куда меньше досады и раздражения. Это вовсе не было хорошо – скорее, не настолько плохо, как все остальное. Он негодовал на себя, зная, что способен на большее, и относя неспособность вырваться из замкнутого круга исключительно на счет собственной лени и глупости – но дело, как становилось ему ясно только теперь, было совсем в другом. Он искал занятие, которое бы ему соответствовало – но проблема заключалась в том, что ремесло такке и соответствовало ему, подлинной его природе, самой основе его существа. Впервые – с тех самых пор, как перестал радоваться случайно заработанному на воде медяку, и принялся, можно сказать, загребать их веслами – он подумал о теперешнем своем способе добывать средства на жизнь с благодарностью и теплотой. Напряжение, скопившееся в нем, таяло, исчезало бесследно. То, что казалось ему неразрешимой проблемой, оказалось крепким, устойчивым и надежным основанием его жизни; положение дел, из которого он искал выхода, само по себе было выходом: способом, позволявшим тому, что виделось и понималось сейчас как внутренняя его структура, абстрактная суть, проявлять себя в мире вещей и слов.