Кирилл Серебренитский - Река, трава, чайник и некоторые коты

Батя неукоснительно проверял наши шкафчики, карманы даже – и деловито изымал фонарики, ножики, значки.

Слава Богу, не надобилась ему одежда – а то половина из нас ходила бы без штанов.

Так вот.

К концу смены вокруг Олега постепенно смыкалось кольцо горячей ненависти. Его уже видеть не могли. И вот уже один, не помню, как его, совсем не сильный, такой даже носатый, ушастый, вечно простуженный – когда прижали его очередной раз, вдруг размахнулся и длинной граблей Олегу врезал по уху.

И что?

Ну побили.

Ну – больно.

И – только-то.

Потом я увидел, как Олег ковылял вдоль забора, зажав руками обколоченную свою голову. Били его чуть ли не вдесятером. Свои же.

И дело вот в чём, я полагаю. Благородный Робин Гуд был – утомителен. Всё время нужно было о нём помнить. Опасаться, беречься; угадывать; не попадаться на глаза, не встречаться с ним взглядом. И усталость от него – всё нарастала, заглушая все страхи.

А Батя – его, в сравнении с Олегом, даже как-то полюбили постепенно. Шепчемся мы по ночам, страшные истории рассказываем – и вдруг пускает Батя короткую очередь, как пулемёт. Зажмём носы и гнусаво удивляемся:

– Оба, как бзднул.

В сущности, вполне терпим был Батя. С ним всё было ясно: всё ценное (ножик и фонарик) прячь, конфеты – быстро уничтожай, останется пара мандаринов – ну и пёс с ними.

Лет в десять пришлось мне надеть очки по близорукости. Что определило многое из того, что было после.

Для очкарика главное – это не очки носить. А – достойно встретить миг, когда они полетят с носа.

Очки – это непрерывное ощущение хрупкости бытия.

Тонкие линзы – дзынь! Слабенькие дужки – крак!

Дитя грудное справится.

С самого начала я осознавал, что очки – это судьба.

И это меня не устраивало.

Очконос – это не очкист, не очкарь, а именно – Очкарик.

Небольшой такой, забавный. Но при этом вдумчивый, сосредоточенный. Часто встречаются мягкие, шаловливые, резвые очкарики. Но для этого нужна округлость, щёки, брюшко; это не про меня. Я и тогда, и ныне – тощий очкарик. Что предполагает задумчивость, даже некоторую печаль там, за стёклами.

Очкарик – во всём старателен и за всё признателен.

Очкастость – это, кстати, долг перед обществом.

Очкастый грузчик, фрезеровщик, электрик – это нечто серенькое, больное: он порождает мысль о пропащей судьбе, о падении на дно общества. Если не шизофреник, то – эпилептик.

Разумеется, есть множество исключений.

Рыщут по свету очкастые уголовники, некоторые из них пробиваются в авторитеты. Среди серийных убийц очкариков – треть, если не половина.

Много лет – до последнего – я держался изо всех сил. Только в крайнем случае я натягивал окуляры на нос – и, высмотрев что требовалось, быстро срывал. И прятал.

В молодые годы, когда без очков было уже совсем трудно, одна милая дама сшила мне особый кожаный футляр – я носил его на ремне, как кобуру, и вытаскивал очки только по необходимости.

Как кольт.

То паршиво, что долгое время я книги читал.

Собственно, только этим я и занимался.

Оглядываюсь на школьные годы – и вижу только: уходящие за облака башни из книг, между ними – книжные зубчатые стены; и в самой сердцевине – я, маленький такой очкарик. Лежу на животе, листаю, впиваюсь. Впитываю книжный неисчерпаемый нектар.

А вокруг расстилались бескрайние, исполненные угрозами пространства.

Некнижные.

Даже часто – непечатные.

Но на самом деле они-то меня и манили.

Классе в шестом я раздобыл несколько чрезвычайно учёных книг: «Критику чистого разума» Канта, трактат о раннехристианских гностиках и ещё что-то. После уроков валился на диван, открывал том – и лежал.

А когда кто-нибудь ко мне приближался, я гордо думал: «А я, между прочим, – Канта читаю».

Что профессор Иммануил (не Эмм-, а именно Имм-, во как) Кант был одним из величайших философов, я тогда уже знал.

Одно название чего стоило.

Чистый разум – и тот ему не угодил.

И был раскритикован.

А тут, кругом, и нечистый-то редко попадается, думалось мне.

Да и где же он вообще бродит – Разум?

Где же вы, братья мои по Нему?

Аууу…

Себя я считал весьма разумным, помнится. Чисто разумным.

Так бы и дал бы сейчас сам себе по очкастой роже.

Обжиться в этом мире, на этой планете, мне помог не Кант. А – журнал «Вокруг света».

Не помню, когда точно мне впервые попался номер этого журнала, но это была – роковая встреча.

Внутри «Вокруг света» содержалось именно то, что нужно было мне. Лично мне.

Как выяснилось.

Кант годился, как оказалось, только для прикрытия.

Настоящий Я – будущий, долгожданно взрослый? какой? – из «Вокруг света».

Канта я, откладывая годами, хотел прочитать. Так и не осилил. До сих пор, почти до сорока лет, – наверно, безнадёжно.

В «Вокруг света» я уже лет в десять вознамерился писать – сам. И чтобы про меня там писали.

Каждый номер, каждый без исключения – это была дверь. Запертая; но – пока запертая.

На каждой обложке были – пальмы, синие лагуны, бамбуковые мачты, огромные рыбы, раскалённые дюны, – это был солнечный, роскошно жаркий журнал. Когда речь шла там про Антарктиду, про леденящие метели, это было уютно, – как прохладная ночь после жаркого дня, а завтра снова – чудесная жизнетворная жара.

Помнится, один номер выпадал из общего ряда, какой-то юбилейный: на обложке скучная серая картинка, привычная в то время настолько, что воспринималась как пустое место: здоровенный оскаленный Ленин указывает пальцем, за ним в порыве атаки – солдаты и матросы, со штыками, развеваются знамёна. И грозная надпись внизу: «Вокруг света».

Откроешь: там повести. Одна фантастическая, скажем, «Планета Печального Шерифа», американская, – галактические ковбои на сверхзвуковых мустангах, двухголовые добрые великаны, яростные алые карлики: нигде больше такого не печатали.

Следующая повесть – «Берег Обглоданных Скелетов», про контрабандистов Южной Африки; если наше что-нибудь, то тоже: как студенты-стройотрядовцы из Каменогорска спасают почти социалистическую латиноамериканскую республику от заговора агентов ЦРУ. После чего всё-таки отстраивают взорванную злобным агентом ГЭС на реке Оро де ла Орриба.

На улице Ленинградской был такой маленький полутёмный магазин – «Букинист»; там грудами лежал «Вокруг света» за многие годы, – чуть ли не за 50-е – правда, разрозненные номера. Знал я ещё два-три книжных магазина, где также пылился на полках мой журнал.

Вставала проблема. На еду мне выдавали ежедневно 25 копеек. Каждый старый журнал стоил дорого: 45 копеек. Я гордо жертвовал любимым коржиком (8 копеек) и молочным коктейлем (11 копеек).