Ольга Карпович - Пожалуйста, только живи!

Он уехал, вскочив в проходящий мимо их станции громыхающий и воняющий мазутом поезд, но мать все равно продолжала его ждать. Вздрагивала от каждого стука в дверь и с выворачивающей душу надеждой смотрела на вошедшего. Почему-то она была уверена, что обожаемый ею муж вернется – не сейчас, так через месяц.

Но отец не вернулся ни через месяц, ни через два, ни через полгода. Мать сначала просто рыдала в подушку, почти не ела, перестала выходить на работу, а все больше лежала на диване лицом к стене. Потом начала жаловаться своей тогда еще десятилетней дочери, что ей страшно, что ночами по квартире кто-то бродит, что соседи ненавидят ее и желают ей смерти. В конце концов после очередной, длившейся несколько часов, истерики за матерью приехала психиатрическая «Скорая» и увезла ее в дурку. Мать вернулась из нее через три месяца успокоившаяся, только слегка заторможенная и совершенно потерявшая, казалось, мотивацию к какой бы то ни было активной деятельности.

На работу она так и не вышла – довольствовалась пенсией по присвоенной после лечения инвалидности. Из дома почти не выходила, да и с дивана старалась лишний раз не вставать – зачем? Целыми днями дремала, завернувшись в плед, и, кажется, та реальность, которую она видела во сне, нравилась ей куда больше, чем настоящая жизнь, воспринимавшаяся теперь ею как досадное недоразумение, контактировать с которым нужно как можно меньше.

Рита в целом давно оставила попытки пробудить мать от этого сомнамбулического состояния и научилась находить в нем свои плюсы. По крайней мере, мать никогда не лезла в ее дела, не доставала советами и поучениями и вообще, кажется, считала дочь куда более взрослой, сильной и опытной, чем она сама.

Рита натянула джинсы, влезла в рукава куртки и собиралась уже выйти в магазин, когда в дверь неожиданно позвонили. Звонок верещал и верещал, кажется, кто-то там, за дверью, прочно приклеился пальцем к кнопке. Мать почти стремительно, насколько это было возможно в ее амебном состоянии, выскочила из комнаты и замерла в дверном проеме, стиснув на груди руки – каждый неожиданный звонок в дверь она принимала за возможное возвращение отца. Рита щелкнула замком – и в прихожую ворвалась школьный завуч Татьяна Владимировна, прозванная любящими учениками Кобылой.

Прозвище довольно точно характеризовало внешность завучихи – гренадерского роста, жилистая и голенастая, с крупными лошадиными зубами, с тощей шеей – она и в самом деле была похожа на старую изъезженную рабочую клячу.

– Хромова! – рявкнула Кобыла с порога. – Я тебя предупреждала, Хромова, что ты допрыгаешься. Где журнал твоего класса?

«Ага, уже обнаружили, значит», – поняла Рита и, напустив на лицо самое безмятежное выражение, ответила:

– В учительской в шкафу, наверное, как обычно. А что случилось?

– Не смей мне лгать! – хлестко оборвала Татьяна Владимировна. – Ты прекрасно знаешь, что там его нет. Его украли. Нагло проникли в учительскую и украли. Ты украла! Глафира Петровна тебя видела!

– Видела что именно? – спокойно уточнила Маргарита. – Как я выносила журнал из школы? Тогда лжет именно она.

– Она видела тебя в школе во вторник вечером. А в среду выяснилось, что журнала нет. – Кобыла кипела негодованием и брызгала слюной. – Ты соображаешь, что ты сделала? Это официальный документ. Государственный документ, Хромова! И тебе это так не сойдет с рук. Чаша нашего терпения давно переполнилась! Ты позоришь всю школу. Завтра на экстренном педсовете я поставлю вопрос о твоем отчислении ребром. Хватит!

– Здесь какая-то ошибка, – дрожащим голосом вступила мать. – Моя дочь не могла этого сделать.

Кобыла, кажется, только теперь обратила на нее внимание. Она повела жилистой шеей, покосила налитым кровью мутным глазом и обратила поток своей праведной ярости теперь уже на Ритину мать.

– Елена Сергеевна, я глубоко уважаю вас как педагога. Бывшего педагога! Но то, как вы относитесь к воспитанию вашей дочери, просто преступно! Вы совершенно запустили ее, ребенок предоставлен самому себе. И меня ничуть не удивляет, что ваша дочь пошла по кривой дорожке!

Мать часто заморгала, губы ее затряслись, пальцы, вцепившиеся в края изношенной шали, задрожали.

– Да, да, я виновата, – шепотом заговорила она. – Я так виновата. Пожалуйста, Татьяна Владимировна.

Рита, до сих пор смотревшая на все происходящее с кривой ухмылкой, шумно выдохнула. Глаза ее угрожающе сузились. Видеть мать, хлюпавшую носом перед нагло отчитывавшей ее школьной стервой, было невыносимо. Острая жалость к ней, такой маленькой, беззащитной, больно колола где-то в горле. И становилось мучительно стыдно – за себя, за всю эту идиотскую аферу с журналом, за то, что допустила ситуацию, в которой мерзкая школьная стерва будет отчитывать ее мать как девчонку. Она просто обязана была прекратить это, защитить маму.

Маргарита шагнула к двери и распахнула ее:

– Убирайтесь отсюда! Из нашего дома! Быстро! Иначе я сейчас милицию вызову!

На впалых щеках Кобылы вспыхнули свекольные пятна. Она дважды распахнула и захлопнула рот, затем угрожающе прошипела:

– Ну все, Хромова, об этом ты точно пожалеешь. Если завтра к восьми утра журнал не будет в учительской… – Так и не закончив свою тираду, она наконец вымелась из квартиры и бодрым аллюром двинулась вниз по лестнице.

Как только дверь за завучихой закрылась, мать вцепилась в Ритины руки и, заикаясь, заговорила:

– Риточка, что же это такое? За что она нас так? Ритуша, отдай им этот журнал, я тебя прошу, отдай…

– Мам. – Рита устало обняла ее, стараясь силой своих рук остановить колотившую мать дрожь. – Нет у меня никакого журнала. Все будет хорошо. Успокойся, ладно? Просто успокойся!

Мать тряслась и рыдала еще полтора часа. В конце концов, отчаявшись успокоить ее самостоятельно, Рита набрала номер соседки Эсфири Леонидовны Розенфельд, психиатра на пенсии.

Эсфирь Леонидовна появилась в квартире через десять минут после звонка. Высокая сухощавая старуха с коротким ежиком седых волос и крупным, похожим на спелую грушу, носом, отмотавшая в свое время десятку в сталинских лагерях, Эсфирь Леонидовна была, пожалуй, единственным человеком, умевшим приводить мать в относительно спокойное состояние. Вот и сейчас, едва войдя в квартиру, она оттеснила Риту в сторону и прокаркала своим грубым прокуренным голосом:

– Елена, ты чего это удумала сырость разводить? Ты мне брось эту меланхолию живо! Ну, что там у тебя за вековая скорбь, рассказывай!

С этими словами старуха прошествовала в комнату к матери, держа наперевес потрепанный дерматиновый саквояж, и прикрыла за собой дверь. В следующие полчаса из-за двери доносились лишь приглушенные всхлипывания Елены Сергеевны и умиротворяющий басок железной старой карги. Рита рассеянно смотрела в окно. Во дворе трехлетняя Танечка из соседнего подъезда уныло ковыряла лопаткой почерневшие от дождей опавшие листья. Сосед Гриша методично обшаривал урны в поисках пустых бутылок – надеялся, бедолага, наскрести на опохмел.