Алексей Янкин - Путь домой идет через болото. Часть 3

После того, как я в третий раз ответил «верую», мне поднесли совершенно новую длинную, домотканого полотна рубаху, которую я одел прямо в воде, после чего только смог выйти. Подол рубахи спускался чуть не до колен, потому отсутствие штанов на мне не смущало ни меня, ни прочих свидетелей таинства. Меня заставили встать на колени и, читая молитвы, один из стариков остро отточенным ножом коротко пообрезал мою бороду и волосы (тут я, честно говоря, искренне возрадовался, что попал не в общину иудеев и отделался лишь потерей волос). Старец надел мне на шею простенький медный крестик без всяких рисунков и надписей. Со мной по очереди обнялись все присутствующие и двукратно расцеловали в обе щеки, приговаривая «приветствую тя, брат». Я отвечал тем же. Одежду мою, меж тем, выловили длинной палкой из воды, не позволяя коснуться берега, и бросили в разведенный специально для этого костер. Туда же последовали волосы. Пока костер догорал, уничтожая следы мирского, все, вслед за Старцем, читали молитвы и вдохновенно спели несколько псалмов. Затем пепел развеяли над рекой, а кострище забросано песком. Никакого следа от моей мирской одежды не должно осталось и в помине.

В конце церемонии мне презентовали порты – свободные штаны из некрашеной ткани, кожаные сапоги с «поддевками» (портянками) и пояс – все это символизировало то, что теперь я не только крещеный единоверец прочим, но и признан взрослым, полноправным членом общины. В ходе церемонии я как бы прошел символический путь от рождения до зрелости. Никаких крестных отцов или матерей не предусматривалось.

По возвращению в скит мы обнаружили на центральной площади два составленных встык длинных стола. На столах стояло лишь несколько больших мисок (похожих скорее на тазы), полных дымящейся каши. Возвышался горкой ломанный толстыми ломтями черный хлеб. Стояли крынки с чистой водой. Во-главе стола сел Старец. По правую руку от него, по мере убывания старшинства, старики. По левую – взрослые мужчины. Я был посажен в самом их завершении, в отдалении от Старца, так как, несмотря на то, что и стал виновником торжества, но считался младшим из взрослых членов общины, еще не доказавшим ей своей полезности. Ни вилок, ни ложек, ни ножей на столе не заметно.

Женщины еще суетились, разнося хлеб. Лишь когда расселись все мужчины, они так же разместились вокруг отдельно стоящих невдалеке столов. Там же расселись и дети обоего пола лет до пятнадцати – шестнадцати. Старец, терпеливо выждав, когда женско-детский стол угомонится, встал и возвестил примолкшим враз соплеменникам, что теперь у них де есть новый брат, который впервые сегодня преломит с ними хлеб и испьёт воды. После все помолились вполголоса, склонившись каждый над лежащим пред ним ломтем ржаного хлеба, и согласно приступили к праздничной трапезе. Я отметил, что каждый из пирующих (даже самые маленькие детишки) достал, кто откуда, свою персональную деревянную ложку и кружку и принялся есть кашу из одной из общих мисок, что была ближе к нему. Зачерпнув полную ложку горячей каши, едок нёс её к себе, удерживая над куском хлеба в другой руке. Если хоть кусочек пищи упадет на стол – очень плохая примета. И для самого ротозея и для его сокашников. Придется замаливать, причем всем, находившимся за одним столом. Действительно, сколь бы много каши не оказывалось на ложке, я ни разу не видел, что бы хоть часть из неё свалилась мимо куска хлеба на доски стола.

Ложку с кашей не засовывали в рот, а снимали с неё пищу в несколько приемов. Предо мной так же была поставлена берестяная кружка и деревянная простенькая ложка, которым предстояло стать моими личными предметами, пока я не посчитаю необходимым обзавестись другими. Теперь даже в гости я должен являться только со своим инструментом, иначе мог остаться голодным. Ни в коем случае нельзя пользоваться чужой посудой. Это не то что бы грех – просто так принято.

В ходе трапезы я имел возможность рассмотреть практически всех обитателей скита, за отсутствием Силантия, да может еще двух – трех больных и совсем немощных стариков. Даже младенцы присутствовали за столом на руках своих матерей. Общей трапезе, очевидно, придавалось большое символическое значение. Преломив совместно хлеб, отведав каши из общих блюд, люди чувствовали свое единство и сопричастность к чему-то общему, сакральному. Оказалось, что всего в общине, семнадцать взрослых мужчин, из которых пятерых можно было отнести к категории стариков. Взрослых женщин около двух десятков, да несколько молодых незамужних девушек, отличавшихся более пестрыми сарафанами да по иному повязанными платками. Четверо парней, явно уже вышедших из детского возраста, но еще не принятых во взрослое состояние, держались особнячком. Детишек всех возрастов набралось не меньше десятка. Их трудно было пересчитать, так как усидеть на месте большинство из них никак не могло и постоянно крутилось вокруг вперемешку с возбужденными собаками.

С этого дня я мог свободно перемещаться по поселку куда мне вздумается, однако ж, как я вскоре понял, за мной втихую все равно кто либо да приглядывал. Стоило лишь ступить за околицу, как какой либо из моих новоиспеченных «братьев» тут же навязывался мне в попутчики и, между прочим, принимался вежливо, но настойчиво отговаривать от того, чтоб отходить от скита дальше пары сотен шагов. «Да мы и сами туды ни ходим, – канючил мой сопровождающий, – Мало ли чо случится-то. Опасно-ть одному. Давай лучшо по другому разу, как охотники пойдут, такмо и мы с ними». Я понимал, что это, фактически, не просто пожелание, а приказ Старца, передаваемый мне в вежливой, но вполне определенной форме.

Первое время проведать меня заходил Архип, окидывая единым цепким взглядом всё в избе. Но каждый раз натыкался на насмешливое радушие Матвея и, потоптавшись, быстренько сворачивал свой визит. Очевидно ему велено осуществлять за мной общий надзор. Судя по всему Старец не до конца доверял моему хозяину. Как то Матвей, после очередного незапланированного визита Архипа, бросил:

– Душа то у Архипа незлоблива. Только заморожена отцом его.

– А кто его отец?

– Так Лексей и есть. Его да Федора.

– А Силантий? Архип говорил, что Силантий то же его брат.

– Силантий то? – Матвей замялся, – У Силантия мать друга. Безбрачны они были. Грех то был Лексеев. Потому недолюбливает он Силантия, ибо напоминает ему о том, даже слова не молвя. Силантию в детстве нелегко сталось. Токма ни едина слова упрека отцу никогда не сказывал. Лексей же к своему сыну хуже, чем к соседскому чаду относился. Говаривали, что мать Силантия через то и рано в могилу сошла. От слез своих да от стыда. Кто её с безмужним дитём возьмёт? Но бабой была хорошей, скромной, да вот на грех свой полюбила не того, кого следоват. Всё молилась. Не свою – свово сыночка душеньку отмаливала. За него, да за отца его беспутного молилась.