Уилл Джонсон - Держи это в тайне

– Глянь, Ивонн, посмотри! Только я умею ходить задом наперёд – при этом говорить, танцевать, одновременно цепляться за землю своей секретной сверхъестественной силой, несмотря на мои антигравитационные брюки.

Ивонн хохотала, хотя я не думаю, что она в это полностью верила. Я всегда умел рассказывать белиберду с серьезным лицом.

А потом – наша последняя четверть перед старшей школой – должно быть, тогда стоял июль – было жарко парно, влажно, липко – эта мокрая-с-прилипающей-к-телу-одеждой жара, привычная в Лондоне. Когда ты точно знаешь, что день закончится впечатляющей грозой и проливным ливнем. В один из таких дней, Глория Смит подошла ко мне на детской площадке, сразу же после начала обеда, и сказала:

– Пойдем со мной. Ивонн хочет что-то показать тебе.

И я пошел. В здание. Вверх по лестнице. Меня втолкнули в девчачий сортир. Она лежала – Ивонн – голая. Я уставился, как на неизведанную область на карте мира, пронзенный темнотой треугольника, там, где сходились ее бедра; там, где белизна ее ног была размыта темными тонами. Неизведанный остров. Неведомый край. Гиндукуш моего созревания. Я понятия не имел об этом. Не знал, как подобрать нужные слова.

– Прикоснись ко мне, если хочешь, Томми – тебе должно понравиться.

В тот вечер, провожая ее домой, мы поцеловались. Мне показалось, как будто ангел обнял меня и приоткрыл мне вкус рая – у этого ангела не было крыльев, и трусиков тоже. Ах, молодо-зелено. Это я о себе, а не о Ивонн.

Это случилось в четверг. А в пятницу Ивонн ушла домой из школы в первой половине дня. У нее сильно болела голова. К утру воскресенья – она умерла. Кровоизлияние в мозг. Я узнал об этом только утром в понедельник. Школьные сборы. Все мы в слезах. Глория воет, как загнанный дикий зверь. Я стою в оцепенении. Нет слов.

Не целуй слишком много ангелов, Томми. Они умирают.

Всю ночь им приходилось терпеливо слушать стоны, крики, агонию невыносимой боли солдат, захваченных в плен, в тот утренний бой. Отдельные голоса, мольбы о жалости и милосердии, сливались в один первобытный рев мучительной боли, и Джек, находясь на посту в ту ночь, не мог заглушить эти звуки в своей голове. Со всех сил он старался отвлечься от мысленных попыток прислушиваться то к одному душераздирающему всхлипыванию, то к другому – еще более страшному гортанному клокотанию. А может это Боб из Ливерпуля, тот, который еще вчера вечером рассказывал байки о своей работе в доках? Или это там – Джейми из Глазго, который каждый вечер писал письма своей девушке? Или, может, это холодящие кровь стоны того шахтера из Ноттингемшира. Парня, что сторонился других и все свое свободное время в окопах, там, в лесу, посвящал резьбе шахматных фигурок из заранее припасенных деревянных обрезков?

Захватчики отняли также двух псов, что жили у нас в расположении – Лупитто и Бандитто, так их мы называли. Холодный ночной воздух все еще был пронзен диким и безумным ревом медленно умирающих животных. Джек старался не думать о том, что они сейчас чувствуют. В любом случае, и вскоре это будет известно – на завтра планировалась контратака – конечно, если получится удержать позиции в этих окопах.

Джек медленно потягивал сигаретный дым, запивая крепким черным чаем. Как-то странно, но вкус этого чая был похож на тот, к которому он привык у себя дома, в Англии. Хотя местный кофе ему так и не пришелся по душе, но вот, чай – это был просто нектар. Во всем остальном, Джек улыбнулся про себя, он стал довольно быстро настоящим солдатом. Он научился спать, как только выдавалась любая свободная минута; в присутствии командиров, научился делать вид, что занят чем-то важным; научился кушать, все что попадалось и пить, все что предлагают. Конечно, от собак был толк в окопах: благодаря их обонянию и слуху, он чувствовал, что именно в эту ночь надо быть более внимательным к угрозе вторжения. Имейте в виду, маскируя свои звуки посторонним шумом, враг может легко подкрасться к вашим окопам, не будучи прежде замеченным.

Он закурил еще одну сигарету, его пальцы все еще дрожали. Это его первый вкус войны. Его тело бил нервный тик. Атака началась ближе к полудню, двенадцати часов тому назад, но до сих пор его тело и ум не пришли в норму. В голове медленно проплывали картины пережитого в мельчайших деталях. На самом деле, атака длилась часа два не больше, но сейчас, воспроизводя все в своей голове, Джеку казалось, как будто прошло несколько дней от первого налета бомбардировщиков. «Пикировщики», как их называл Робби – пронзающих небо резким звуком прямо над головой и поливающих дождем снарядов из своих минометов. До штурма вражеской пехоты и, наконец, до рукопашного боя – не на жизнь, а на смерть, в этих окопах.

Легче всего в бою было тогда, когда он мог вскарабкаться на край окопа, прицелиться и выстрелить из своей винтовки; в этот момент он точно знал – его пуля достигла цели. Новые русские винтовки, которые мы получили неделю назад, выглядели угловато, но были удобны в стрельбе. Штык легко и быстро снимался при необходимости. Джек не ждал приказов – он ясно и четко знал, что делать. Поначалу он боялся, очень страшился, что не справиться со своим кишечником, как только начнется авианалет и минометный обстрел. Но враг подошел вплотную, и ему стало не до боязни – он был слишком занят тем, как остаться в живых, чтобы помнить о страхах и чтобы бояться быть убитым. Все его тело сотрясало и руки дрожали, но он знал, что снова все сделает точно так – как будет нужно. Кому-то же надо это делать. Он и Робби для этого были здесь и сейчас. Если не они, то кто?

Он услышал, как кто-то, шаркая ногами, шел к нему вдоль траншеи. Джек опустил винтовку и крикнул:

– Стоять!

– Спокойно, старина. Это я – Робби.

Джек почувствовал, что Робби присел рядом с ним.

– Есть у тебя закурить?

– Конечно, Робби. Вот, бери. Я думал, ты не куришь. Опять начал?

– Есть такое, дорогой. Это же согласно последней директиве Партии – чем больше ты куришь, тем меньше боишься атаки фашистов. Ты что, не слышал? Джек, твоя большая проблема, в том, что ты идеалист. Твое сердце бьется в правильном ритме, но у тебя нет времени изучить партийную доктрину. Вот, почему я комиссар, а ты, дорогой мой, всего лишь прилежный, толстозадый пехотинец, армии пролетариата.

– Отвали. Я защитник пролетариата. Преданный Отец бездомным и отважный Страж для детей-сирот из многострадального рабочего класса. Или ты не согласен?

Робби усмехнулся. Из него получился хороший комбат, подумал Джек. Серьезный и преданный, но не чересчур серьезный, в отличие от того немецкого коммуниста, который читал нам лекции во время чертовски трудных дней в окрестностях Мадрида, до этого похода за Эбро.