Дмитрий Невелев - Без царя в голове

Я забыл фамилию знакомого, плохой знак. С возрастом память слабеет. Мозгу необходимо давать работу, и чем старше становишься, тем больше ее должно быть. Так я считаю, поэтому изучаю английский язык, учу по утрам молитвы на церковнославянском, стихи от Омара Хайяма до Иосифа Бродского.

Вычитал в The Prime Russian Magazine, что есть профессионалы в области запоминания – мнемонисты, в частности один русский, известный в литературе как Ш. и описанный Лурией, Выготским и Леонтьевым. Так вот, эти мнемонисты (их умения во многом основаны на приемах, известных со времен Древней Греции), речь, которую надо запомнить, соединяют мысленно с пространством. Ш. (фамилия его была Шерешевский, ее по обыкновению раскрыли после смерти), который выступал с мнемоническими трюками на эстраде, когда ему давали бессмысленный набор букв для запоминания, мысленно расставлял их по улице Горького. Эта идея (или прием) мне понравилась, а идеи, которые мне нравятся, я сразу использую.

Хожу по коридору отделения по утрам из конца в конец, учу молитвы. Тексты сложные, но особой, странной красоты. Особенно «Молитва Честному Кресту»: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога». Или ко Святому Причащению кондак, где Иисуса Христа называют Начальником тишины. Поначалу вокруг своего дома строчки молитв мысленно расставлял, в подъездах, окнах друзей, магазине у перекрестка. Работает метод отлично. Молитвы учатся не сказать чтобы легко, но учатся.

А через месяц к стихам приступил. Начинаю с Пушкина, и окрестности моего жилища в Москве просто роятся от всевозможных фраз. Буквально шагу ступить нельзя. Стал я строки стихов к шкафам, дверным и оконным проемам, банкеткам, столам обеденным привязывать мысленно.

Учатся стихи замечательно. Мандельштам, Пушкин, Губерман – все отлично идет. И вот прогуливаюсь по коридору, мимо палаты номер семь, а в голове пушкинские строки возникают:

Оглядываю лица людей, лежащих на кроватях – верно, они явно не любимцы фортуны. Потом сознаю, что строки повсюду – иду к туалету мимо процедурного кабинета, смотрю на него, а в сознании всплывает, как атомная субмарина с километровой глубины:

В столовую захожу, смотрю на первый стол, и отчетливо четверостишие возникает Губермана Игоря:

Тут я несколько оторопел, оглядел столовую – в ближнем ко мне окне было:

Бросился журнал перечитывать, теперь внимательнее. Оказывается, этот Шершеневич, он всю жизнь страдал. Эта чрезмерная память его мучила – это была его трагедия. Он ничего забыть не мог.

И вправду, представляю себе окрестности своего дома, они просто набиты фразами на церковнославянском. Скажем, заходишь (мысленно пока) в магазин «24 часа»: налево – прилавок с фруктами, над ним надпись (так же воображаемая) висит и мерцает неоновым светом «И в Духа Святого, Господа животворящего», прямо – консервы разные от кабачковой икры до сайры в масле, там следующая фраза «Иже от Отца и Сына исходящего», левее, где пиво – Иже со Отцом и Сыном Споклоняема и славима», правее, где хлеб – «Глаголавши пророки».

Тихий ужас.

Аминь.

Ш. в конце жизни научился забывать, нашел он команду, которая информацию из мозга стирала. Я пока нет. Но к тому, что отделение хорошими стихами набито, привык. Хожу по коридору больничному, и там, где все видят банкетку с парой олигофренов, за ручки ласково держащихся – я строчку из Мандельштама созерцаю:

Отлично. Главное норму знать. Это во всем необходимо. Так нас на лекциях по античной литературе гениальная старуха Кучборская учила. Я запомнил.

С утра и всю ночь идет снег.

Кусочек серого неба, видимый с койки, напоминает экран телевизора, включенного на канал без трансляции. До подъема остается около часа, и я разглядываю стену, выкрашенную зеленой краской, всю в трещинах и разводах. Неприличное слово, прочерченное чем-то острым. Выше, под потолком, горит 25-ваттная лампа накаливания – «ночник»: свет в больнице на ночь не выключается. Больные спят, кто ничком, трогательно положив голову на сложенные, как для молитвы, руки, кто свесив голову с кровати и полуоткрыв рот, так, что липкая и тягучая ниточка слюны вытягивалась до замызганного линолеума пола. Разных размеров пятна и трещины на стене складываются в картины, подобно узорам на майке психотерапевта из рассказа Брэдбери «Человек в рубашке Роршаха». Я вижу в них сказочных животных, тропические джунгли с роскошными цветами, тянущиеся до самого горизонта, голубоватые горы с заснеженными вершинами, а вот это черное пятно – лицо миловидной девушки, явно африканки.

А за окном идет снег.

Время, милое время, у меня его бездна. Я представляю себя песчинкой на дне огромного океана времени, и мне очень нравится, что до подъема без малого час. Сосед справа громко выпускает газы, кашляет, отхаркивая, и сплевывает на пол желтый сгусток мокроты. Через несколько секунд накрывает волной удушливой вони.

В эту зиму нас закормили капустой во всех видах. Пахнет эта еда омерзительно еще до ее переваривания, от переработки желудком запах, конечно, не улучшался.

Снег за окном вовсе не напоминает мне о вечности, Боге, тщете всего сущего и еще о сотне вещей, как герою романа Орхана Памука. Это обычный, серее серого, подмосковный снег, от жемчужного до маренго там, куда не достает свет от ярких фонарей больничного забора.

На прикроватной тумбочке лежит сборник Льва Толстого с любимым рассказом «Смерть Ивана Ильича». Каждый раз, доходя до момента, когда сослуживец покойного поправляет ему одежду, и труп издает громкий звук, я ужасаюсь безобразности и неприглядности смерти. Или в «Казаках», когда друг главного героя отгоняет заскорузлыми пальцами мотыльков от лампы, приговаривая: «Дура! Сгоришь, дурочка, вот сюда лети, места много».