Владимир Владыкин - В каждом доме война

Аглая не заметила, как углубилась в свои мысли, и тотчас весёлый шум немцев отдалился, а потом и совсем как бы смолк. Причём на самом деле, и лишь слышалась их тихая речь и как Анфиса пыталась у немцев узнать: сколько ещё они тут будут торчать? Неужели им охота отсиживаться в тылу, когда их передовые части пошли дальше?

Немцы, будучи изрядно навеселе, утратили на время бдительность, стали говорить, что тут им позволено стоять, чтобы Красная армия не зашла с тыла и не ударила в спину по их войскам. И ещё они будут работать с местным населением, налаживая немецкий порядок. Аглая прислушивалась к их речам и оторопела, что дочь становится свидетелем относительно планов немцев. Почему ей интересно это знать, ведь чего доброго сочтут её за шпионку, оставленную властями для этой цели.

Немцы, видно, уже подустали, притихли, Анфиса как будто не собиралась уходить хотя бы под каким-либо благовидным предлогом. Аглая попыталась окликнуть дочь. Но она не отзывалась, что сразу насторожило мать. Аглая, преодолевая страх и отвращение, заглянула в горницу, где было темно, немцы потушили свечи. Аглая взяла лампу и встала в проёме, выставив вперёд лампу, и перед её взором открылась ужасная картина. Один немец сзади держал Анфису, зажав ей рот ладонью, второй лапал груди, а третий залез под юбку, Аглая, полная возмущения и гнева, крикнула:

– Что вы делаете, окаянные, отпустите её немедленно! – но тут же она опомнилась, что вызовет гнев немцев, прибавила тише: – А кто-то обещал вести прилично, – и покачала головой.

Трое немцев засмеялись, отстранились от девушки; двое других уже вповалку спали на кровати.

– Вот тебе их шик, вот тебе их воспитание! – бросила жёстко Аглая, хватая дочь за руку, сильно потянув её к себе. – Ступай и больше к ним не подходи! – Анфиса покраснела.

– Матка твоя злой, а ти не фройлен, – немец стал насмешливо куражиться, изображая брезгливость.

– Лучше на себя посмотри, у своих начальников ты лакей, а у нас корчишь барина! – отчеканила Аглая, поражаясь своей смелости, хотя она надеялась, что немцы всё равно её не поймут. Однако немец пошёл к ней, Аглая в страхе загораживаясь руками, отступила к печи, куда на припечек поставила лампу, беря в руки кочергу. Но немец, смеясь, пошагал в сени, за ним – остальные. Было слышно, как брякала дверная щеколда. Значит, напились, наелись, нагулялись и пошли до ветру, с облегчением смекнула она, переключаясь в своих думах на Гордея.

– А он, куда краги навострил? К Ксюхе, ох, дурень! – мать покачала головой и обратилась к дочери, сидевшей на кровати: – Вот какие наглые морды, прямо при мне телешили тебя!

– Да они, небось, шутили. Ничего бы не сделали, – обронила Анфиса, а я нарочно не сопротивлялась, чтобы навозом им в носы ударило, мамашка.

– И чего ещё, мало тебе слухов, я на людях из-за тебя от стыда сгорала, а тебе всё ни по чём? Удивляюсь, Анфиса, тебе, Бога забыла, бесстыжая!

– А что ты мне про слухи, неужто кто свечку держал? – ответила сердито дочь.

– Зря бы не говорили, что-то, небось, было, если уверена, что свечку не держали. Кавалер, значит, язычок распустил. Знал, что на войну уйдёт. Вот и…

– Нет. Не думай так… а то про других ничего не говорят. Зинка в город убежала. Ребёнка бросила. А тётка Домна? – разошлась Анфиса, сама не понимая, как о ней узнали люди. Может, правда Гришка своим друзьям разболтал. А потом она припомнила, как Глаша Пирогова значительно смотрела на неё, чему значения тогда на летних сборах не придавала. А Дрон, Жора, Пётр как-то оживлялись, стоило ей появиться у них на виду. Они смотрели, конечно, похотливо, но их взоров она не воспринимала никак, словно ничего в её судьбе не изменилось.

– Тихо, тихо, а то идут уже, – быстро шепнула мать.

Немцы в коридоре обивали с ног снег, подняв грохот, как на плацу. Анфиса прилегла на подушку, не желая думать о том, как они лезли к ней под юбку, и её вновь окатили эти воспоминания жгучим стыдом, вызвав оторопь. Именно это она испытала недавно, приготовившись к самому худшему, как к неизбежному. И она подумала, что, наверное, в этот вечер ни одна их девушка не избежала домоганий немецких солдат. Вот и Гордей испугался за Ксению. Ревность наполнила душу смелостью, и он, пренебрегая опасностью, умчался к ней…

Аглая открыла сундук, достала старую библию, которая перешла к ней от отца-священника, у него было много разных церковных книг. Часть он сберёг, а большая часть была уничтожена при обыске чекистами; они изъяли и образа святых апостолов, Иисуса Христа, Божьей матери, девы Марии. Одну икону Николая угодника Аглая спасла уже после смерти отца и взяла её в дорогу, но на новом месте жительства, за Доном, не вывешивала в святой угол, боялась властей. Ведь это было страшное время гонений за веру, разрушение храмов и церквей, уничтожение служителей религии…

Аглая изредка доставала святое писание, читала иной раз вслух детям, чего те сами не делали. Но стоило услышать за двором чужого человека, как она быстро накрывала книгу бархаткой вишнёвого цвета и совала её под подушку. Особенно боялась Елизара Перцева, их соседа, ставшего тогда членом правления колхоза, которого, впрочем, остерегалась ещё до этого.

Перцевы приехали из Липецкой губернии чуть раньше Путилиных; как и они, тоже заняли освободившуюся хату. О прежних хозяевах они не интересовались, так как уже знали – любопытство у людей стало вызывать нехорошее подозрение. Елизар, крупнокостный, высокий мужик, был помимо любопытства нагл, своекорыстен, завистлив, всегда затрагивал Аглаю, блудливо смотрел на неё, хотя его жена Агния была крепкотелая, ядрёная женщина, собственно, подстать Елизару, хваткому, жадному до работы. И вот, пришла на их двор перед приходом немцев похоронка, что будто Елизар погиб. Аглая думала, мол, такие – как дубы, вечные, потому не верилось в его гибель. Да и Агнию неслышно было, чтобы голосила по мужу, как другие бабы. У неё три дочери: старшая – Нюра, младшая Валя, а средняя – Катя, которая по дороге в низовье Дона отстала, сойдя с поезда, чтобы проведать в станице Вёшинской бабушку (мать Елизара) с тёткой, и у них, говорили люди, осталась на воспитание, так как тётка была бездетная учительница. И был сын Андрей, ростом с отца, а мастью – в тёмно-русую мать.

Буквально за день до прихода немцев Андрею пришла повестка в армию. Но не успел уйти, за ним никто не приехал. А Макар Костылёв не стал брать на себя ответственность за отправку парня в военкомат, встречавшегося с соседской девчонкой Надей Крынкиной.

Аглая среди баб выглядела тихой, незаметной; веселиться она не то что бы не умела, а просто когда-то суровое время, нескладная личная жизнь наложили на неё неизгладимый отпечаток. Да и после потери мужа она уже не думала о себе: как бы детей вывести в люди. И сейчас она думала только о сыне, отсутствие которого немцев пока не занимало, и она была почти спокойна. Впрочем, они были пьяны, наверное, им тоже война не в радость или мужикам-иностранцам хочется выпить. И то верно, чаще всего люди пьют не от горя, а ради удовольствия. И немцы вовсе не исключение. Аглая стала читать библию, которая всегда её отвлекала от тягот жизни и заряжала терпением перед всеми невзгодами. Сейчас ей так хотелось напомнить немцам о Боге, или у них тоже отреклись от веры во Всевышнего? А Спаситель будет судить всех по делам их. Однако страх быть неверно истолкованной в своих намерениях вновь заставил её спрятать библию в сундук. Немцы даже не глянули в её сторону. Один даже чуть ли не падал, и его поддерживали товарищи. В дверь они еле протиснулись, повторяя громко: «Гуд бай, гуд бай, матка!»