Владимир Владыкин - В каждом доме война

Германия быстро очистилась от большевизма, возникшего в грозном для страны восемнадцатом году двадцатого столетия. Фюрер уже тогда начал свою будущую чудовищную карьеру, но что касалось Дитринца, он с самого начала не признавал его нацистскую доктрину, и уже значительно позже, опасаясь репрессий, ни перед кем не раскрывал своих противоположных убеждений, даже перед своими друзьями. Правда, он никогда не был ярым антифашистом, просто, как нормальный человек, стоял вне политики и отрицал крайние взгляды своих товарищей, которыми они проникались ради народившегося тогда модного поветрия. Ведь в то время нацизм только вступал на политическую арену, которым почти слепо увлекалась молодёжь, начитавшись Ницше, видя в фашизме своё предназначение в борьбе за национальные и мировые интересы, поскольку Германию попирали такие европейские державы, как Франция, Англия, не давая ей выхода на мировой рынок. А внутри самой страны еврейские кланы проникали во властные структуры, в искусство, науку, бизнес, наконец, который был практически наводнён немецкими евреями, и чистота германской нации стояла под угрозой. Дитринцу же казалось, что Гитлер, испытывая личную ненависть к евреям, перенёс её на все народы, что они якобы оказались под угрозой евреизации всего мира, который надо было немедленно спасать от их мирового засилья и захвата власти. А заодно уничтожить и другие неудобные для Германии народы, коими опасней всех были славянские, издавна становившиеся на пути немецкой нации, перечёркивая их планы великодержавного шовинизма, которым были увлечены предки ещё со времён первого рейха. И русские всегда решительно пресекали имперские интересы Германии. Поэтому на этот раз с ними решили во что бы то ни стало покончить.

Однако Дитринц, хотя и желал успехов своей стране, тем не менее втайне он не признавал фашистские методы борьбы за господство миром. И зачем переводить столько денег на оснащение армии современным оружием и т.д., лучше всего развивать экономику, с помощью которой подчинить себе весь мир. Ведь любая война наносит наибольший урон, и прежде всего своей экономике; сперва вроде бы и потекут баснословные прибыли, а потом наступит неизбежный упадок экономики. Но, как правило, до поры до времени это упорно не признаётся. И потом, чтобы исправить положение, бывает уже поздно, все упрямо верят в свои ничем не ограниченные возможности, а Гитлер к тому же до безумия фанатичен и психически неполноценен, что считалось признать – значит, стать крамольником и врагом великого рейха. Дитринц эти мысли носил в глубине сознания, предпочитая о них вовсе не думать, а то и совсем безжалостно подавить в себе, так как планы Гитлера, похоже, уже близки к осуществлению. Стоит ему, Дитринцу, высказать какие-то сомнения даже среди либерально настроенных товарищей по оружию по поводу напрасно затеянной военной авантюры, и он будет выдан гестапо и заключён в концлагерь, как изменник рейху и фюреру. А чтобы этого не случилось, он и служит верноподданнически в меру своих возможностей, и действует в силу складывающихся обстоятельств. Вот и сейчас в его руках была красивая русская девушка, держа не столь грациозно и эффектно поданную ей рюмку. К его сожалению, она была лишена той аристократической выучки и артистизма, которым следовал сам, но ей прощал это её не умение так держаться. Но именно из-за того, что девушка достаточно мила, с оттенком восхищения на лице от сознания, что она в обществе европейца самого изысканного воспитания, которому вовсе нисколько не грешно отдаться, получив при этом удовольствие. Он хотел, чтобы Шура так думала и мечтала вкусить его любви, в её глазах ему казалось вспыхивали огоньки не разбуженной страсти, что в ней дремлет вулкан чувственности…

Дитринц на время забыл о патефоне, который достал из нижней части сейфа, а потом вспомнил и открыл его, завёл ручкой механизм, поставил пластинку с музыкальными пьесками Иоганна Штрауса весёлого романтического характера. Потом он зажёг свечи, стоявшие в трофейном бронзовом канделябре. И выключил свет: за окном был слышен глухой звук дизеля, подававшего свет в комендатуру и госпиталь, где шла борьба за жизнь тяжелораненых солдат и офицеров, которых, правда, потом отправляли в городской госпиталь, где для их излечения были более подходящие условия. Перед тем, как сходить за Шурой, майор велел своему адъютанту переменить постель – на новые, крахмальные, хрустящие простыни, ещё не бывшие в употреблении. Такое постельное бельё русская девушка вряд ли когда-либо видела, но это он сделал не столько ради неё, а сколько исключительно в угоду себе. А любовь к своей персоне у него ставилась превыше всего, но нисколько не входила в противоречие со службой.

Майор снова взял рюмку, мило улыбаясь, глядя девушке прямо в глаза. Шура взглядывала на офицера коротко, пытаясь понять: что он вообще думает о ней? Музыка ей была неизвестна, так как раньше её нигде не приходилось слышать. Это было для неё полным открытием, что вообще существует такая музыка, хотя доводилось слушать в городе по радио, но другого содержания – больше патриотического и реже романсы, оперетты. В кино ходила также не столь часто, книги читала довольно редко, поэтому она не могла по-настоящему тягаться с немцем в знании мировой культуры и искусства. Но он, кажется, от неё этого и не требовал, он целенаправленно добивался удовлетворения своего вожделения, чем неумолимо привлекал к себе, как рок, как неизбежное испытание, для чего и была создана женщина. Хотя по советским меркам наслаждение – вовсе не удел для советских людей: они должны трудиться и полноценно духовно отдыхать, впитывая атмосферу советского образа жизни. Семья существует как ячейка самого передового общества за освобождение женщины от пороков прошлого, что она предназначена единственно для продолжения рода и труда во имя процветания страны. О любви почти не упоминалось, словно её и не должно было быть, как пережитка проклятого прошлого, втягивавшего женщину в разврат. И Шура не знала, разделять ли ей эту официально бытовавшую точку зрения на женщину, хотя чувствовала: самое лучшее что есть в этой жизни – любовь, которую она испытала и была готова пронести по жизни с любимым мужчиной. Но сейчас его нет с ней, и будет ли вообще, останется ли он жив, тогда как она живёт без него одной памятью о нём, да и то уже стала забывать Сергея. Может, это оттого, что когда-то была в него всего лишь влюблена и вообще к нему не испытывала настоящей любви. А иначе ни за что бы не согласилась на прогулку с немецким офицером, который умело пробуждал в ней вновь женщину, подавленную разлукой с того мгновения, как только ушёл воевать Сергей. И самое страшное то, что ей нравилось находиться в обществе офицера, который виделся ей, как приятный сон. Когда он доставал патефон, когда ставил пластинку и заводил, Шура со страхом закрыла глаза, желая, чтобы этот счастливый вечер не стал сейчас реальностью. Это же позор, это же предательство не одного Сергея, но и родины. Но когда заиграла музыка, она забыла о своём страхе, открыла глаза – горят свечи; от неожиданности она вздрогнула, словно очутилась в сказочном мире. Смущённая улыбка тронула её лицо, глаза слегка от удовольствия прищурились. Наверное, такой и должна быть любовь или всё то, что её предваряет. Звон хрустальных рюмок вибрировал в озарённом свечами воздухе и как бы сливался с ним, что всё окружающее волшебно звучало, сливаясь с музыкой Штрауса. Именно так поэтично пояснил офицер то, что сейчас происходило у неё на глазах, предлагая ей приветственным жестом выпить. Она пригубила, напиток показался ванильно-сладким, с привкусом жжёного кофе. Шура выпила короткими глотками всю рюмку. Он подал ей дольку лимона, похожего на диск солнца, потом взяла шоколадную конфету с начинкой какой-то ягоды.