Альберт Гурулев - Росстань (сборник)

Задержанный ссутулился, пошел молча, но потом круто повернулся. Северька прыгнул назад, поднял винтовку.

– Отпусти ты, паря, меня, – слезно заговорил мужик. – Чо тебе стоит? Век буду Богу молить. Отпусти, не бери грех на душу.

В овраге уже все проснулись, разбуженные Северькиным напарником.

– Господин урядник, – доложил Северька. – Задержал вот человека. Выглядывал чего-то около нас.

– Кто такой? Откуда? Что здесь делаешь? – отрывисто задавал вопросы Николай.

– Господин урядник, – вылез вперед в распущенной нижней рубахе Федька. – Видно же, что партизан. Прячется по оврагам. Кокнуть его, да и дело с концом.

Николай внимательно вглядывался в пленного. Но лицо пленного ничего не выражало. Только чуть дрогнули набрякшие веки.

– Расстреливать его не будем… зарубим. Не то шуму много. Ты и зарубишь, – подмигнул Крюков Федьке.

Жестокая это проверка, да что делать. Федька сжал зубы, выхватил шашку.

– Я моментом, – повернулся он к товарищам. – Эй, кто хочет посмотреть настоящий казацкий удар, подходи сюда. Сейчас я эту гадину развалю от шеи до паха.

Пленный посерел, в тяжелой мужичьей злобе уставился на рыжего парня.

– Сволочи. Безоружных рубить – это вы можете… Ну, руби, чего тянешь! – крикнул он хрипло.

– Николай Алексеевич, хватит, – пыхтя трубкой, сказал Никита Шмелев, притаившийся до этого за спадами. – Знаю я этого мужика. Тальниковский он. Эпов Григорий.

– И ты, дерьмо, с ними, – взъярился мужик, признав Никиту.

Николай положил руку на плечо Григорию.

– Ты прости уж нас. Проверяли мы тебя. Сам понимаешь – нельзя без этого. Жизнь теперь такая.

– Так кто ж вы? – не удержался Эпов.

– Партизаны. Самые что ни на есть настоящие партизаны, – успокоил посельщика Шмелев.

Но Эпов обозлился еще больше:

– Так пужать человека, разрази вас гром. И ты, Никита, сволочной человек, нет, чтоб сразу сказать, свои, мол. С вывертами все, – Григорий матерно ругался, смахивая рукавом мутные слезы.

Парни смотрели на мужичьи слезы, кряхтели, отворачиваясь, лезли за махоркой.

– Ничего, – кивнул им Никита. – Это бывает. Пройдет. Я, когда с-под расстрела ушел, тоже в мокрость ударился. Лежу в буераке, знаю, что уже не возьмут меня, а сам слезьми исхожу.

Эпов поднял голову.

– Спирту дайте, христопродавцы. Душа горит. Дайте. Тогда прощу.

– Может, аракой утешишься, дядя Григорий?

– Замолчи, язва рыжая, – Эпов через силу улыбнулся. – Давай араку.

– Вернемся по домам, тогда и замоем обиду, – Федька надел рубаху. – А пока у нас даже воды нет.

Всем сразу захотелось пить.

– Да ключик же рядом, – удивился Эпов. – Вода студеная – зубы ломит.

– Я ж говорил, что ключ где-то тут, – обрадовался Шмелев.

Быстро собрали фляжки, и Эпов в сопровождении Северьки пошел вниз по оврагу.

Белое солнце повисло над каменистыми голыми сопками. Недавно прошли грозовые дожди, ожили начавшие было высыхать травы, и теперь пади и елани отливают свежей синевой острецов. Степь цвела. Удивительное это время, когда степь цветет. В неизбывной красоте качаются на ветру яркие марьины коренья, синеют чуткие колокольчики, остро поглядывает из травы волчья сарана.

Жарко. Кажется, все живое должно попрятаться от жары. Но высоко в бледной синеве неба на распластанных крыльях кружит орел. Он медленно выписывает круг за кругом и вдруг стремительно падает на землю.

Иногда на желтеющем бутане среди чутких кустиков перекати-поля появляется тарбаган. «Винь-винь, – облаивает он горячую степь. – Винь-винь».

Монотонно жужжат слепни, бьются о лошадей, кружат над мокрыми телами казаков. Лошади мотают головами, в муках секут себя жесткими хвостами. Федька наломал веник из метельника, отгоняет от лошадей паразитов. Но это помогает мало.

– Кольша, слышь, командир, может, заседлаемся?

– Только по темну пойдем.

Федька обидчиво бросает веник, ложится на попону. Всю жизнь чего-нибудь нельзя. То этого, то другого. Всю жизнь как по прочерченной линии. В сторону ступил – подзатыльник. И так с самого рождения человека. В партизанах и то… А может, еще пожестче. Северьке, Кольке Крюкову – тем легко. Прикажи – каблуками щелкать будут, навытяжку стоять. Бравые казачки.

«Дис-цип-лина! – это Колька так говорит. Словно гвозди вколачивает. – Без дис-цип-лины победы не будет».

Правильные у Кольки слова. Ведь Осип Яковлевич то же самое говорит. Ну, а сопки, реки, небо, травы, ветер? И жизнь по прочерченной линии. Это как? Как это вместе объединить? И для чего человек рождается? От мамки до ямки по линеечке протопать? А потом ручки на груди смирно сложить? Дескать, вот праведник лежит…

И надумается ж такое. От жары, видно. Федька поворачивается на бок, сплевывает вязкую слюну.

Эпов и Северька принесли воду. Партизаны быстро разобрали холодные фляжки, запрокинув головы, жадно пили. Утирались рукавом и снова пили.

– Что же нам с тобой, Григорий, делать? – задумался Николай Крюков. – Взяли бы тебя с собой, да коня заводного нет…

– Слышь, Николай, – захохотал Федька, – давай я его лучше зарублю. И мороки никакой.

Николай шутку не поддержал. Федька понял, что сказал не то, замолк.

– Не бросайте меня, – вдруг взмолился Эпов. – Ну, куды я один? В село все едино мне не вернуться. Не берите грех на душу.

И верно: Григорию домой не вернуться. Там, может, его ждут не дождутся, чтоб к стенке поставить. Потому как дезертир. Потому как в дружине не хотел ходить. Потому как про свободу горлопанил. Да мало ли еще каких грехов можно насчитать за маломощным хозяином Гришкой Эповым.

Лучка Губин, прислушивавшийся к разговору, приподнялся с земли.

– Пусть он со мной поедет. И вдвоем не задавим коня.

Эпов обрадованно заморгал глазами, подсел к Лучке и больше уже не отходил от парня.

– Дядя Григорий, – позвал Федька.

– Отвяжись от меня, репей. Племянничек нашелся.

– Ты из револьвера стрелять можешь?

– В тебя, язву моровую, попал бы обязательно.

Федька полез рукой куда-то за спину, вытащил револьвер, расплываясь в улыбке, протянул его Эпову.

– Возьми. Достанешь винтовку – отдашь. Смотри, заряжен.

– Я девятьсот четвертого года призыва, а ты меня учишь.

Но парни видели – оружие сделало Григория счастливым: разгладились морщины около губ, растаяла обида на Федьку. Эпов исподней рубахой нежно протер револьвер, сдул с него пылинки.

– Коня теперь достать – и человеком бы стал. Примет меня в отряд Осип Яковлевич?

– Примет, – успокоил его Николай.

– Эх, урядник, идол ты бурятский, до смерти не забуду доброту вашу. А то ж куды я один? – Эпов расчувствовался, достал кисет, сделанный из мошонки молодого барана, принялся угощать всех махоркой.

– Не, – отвел его руку Федька и скорчил рожу, чем вызвал смех. Смеялся и Эпов.