Альберт Гурулев - Росстань (сборник)

Спичка обожгла пальцы и погасла. Северька, как лунатик, сделал вперед шаг, протянул руки, и мир перестал существовать.

Назавтра про частушки пришлось вспомнить. В землянку к Стрельниковым зашел Проня Мурашев, десятский. Федька сидел за столом хмурый, с перепоя. В стакане перед ним мутный, зеленоватый огуречный рассол.

– Хлеб да соль, – приветствовал Проня с порога.

– С нами за стол, Прокопий Иванович, – враз ответили Федькина мать и Федоровна.

«Заимочный атаман» прошел вперед, снял папаху, расстегнул шубу-борчатку. Вид у Прони плохой. Лицо бледное, под глазами мешки.

– Я к тебе, Костишна, – проговорил Мурашев. – Насчет сына твоего, Федора.

– Опять чего случилось? – всплеснула руками мать.

– Спроси его, может, скажет.

– Да разве они могут сказать родной матери, – Костишна подбежала к сыну, торкнула сухим кулачком по рыжей голове. – Говори как на духу. Девку каку-нибудь спортил, кобель бесхвостый? Уворовал чего-нибудь?

Федоровна, видя, что над крестником сгущается гроза, поспешила в куть, вышла с двумя бутылками водки, поставила на стол. Федька ободрился, подмигнул Проне. Десятский сделал вид, что не заметил панибратства, но тоже оживился:

– Ничего он не украл. Частушки ночью горланили.

Женщины враз перекрестились. «Слава тебе, Господи, с пустяком пришел десятский. Частушки кто не поет? Все поют».

– К столу присаживайся, Прокопий. Разболокайся и присаживайся.

Проня ладонью пригладил волосы, степенно прошел к столу.

– Тропин сегодня в поселок укатил, а перед этим меня к себе вызвал. Предупреди, говорит, за такие частушки можно и голову потерять.

– Да что ж за такие за частушки? – вытянула шею Костишна. – Ой, да вы выпейте.

Проня с Федькой выпили, морщась, потянулись к капусте.

– Да что ж за частушки? – не отставали бабы.

– Сам точно не знаю, – Проня степенно вытер усы, – но Тропин знает. Нашлись люди, сообщили ему.

После третьей рюмки раскрасневшийся Проня просил Федьку:

– Ты хоть расскажи, что пели-то. А то пришел ругаться, а сам точно не знаю, за что. Ну, и бесстыжий ты, Федька, – вдруг закричал Проня, увидев ухмылку на лице парня. – Совесть у тебя иманья. Ну, так расскажи, – закончил он уже миролюбиво.

– Может, еще по одной выпьем, а уж потом…

Заходили кадыки на шеях.

– Про Тропина это, значит, так… Эх, трезвый сразу и не вспомнишь. Хотя нет, стой… Мать, заткни уши.

Федька лениво, без азарта, не пропел, а пробубнил слова частушки.

– И дурак же ты, Федька, – изумился Проня. – Да за такую песню Тропин тебе свободно может карачун сделать. Чего на себе шкуру дерете?

Когда вторая бутылка подходила к концу, Проня расстегнул пуговицы на рубахе, навалился грудью на стол.

– Я так это дело понимаю… Эта милицейская душа вас давно бы к ногтю прижала. Да за семью свою побаивается. Думает, хоть здесь пусть спокойно будет. Он ведь и семью Смолина не трогает, хоть она и здесь живет. Ты меня уважаешь? Но все равно скажи своим друзьям, чтоб потише себя вели.

– Да вон они и сами идут, – припал Федька к окну. – Сейчас мы и поговорим.

Когда вернулся с сеном старший сын Федоровны, Савва, уехавший еще до света в дальнюю падь, в землянке дым шел коромыслом. Лучка играл на гармошке. Северька плясал. Проня и Федька сидели на лавке в обнимку, пели пьяными, белыми голосами. Иногда Проня останавливался, хлопал Федьку по колену.

– Как вы там пели? Сейчас вспомню.

И заливался смехом.

Девки ворожили. У Симки Ржавых. Сговорились они еще вчера. Не забыли позвать и Устю Крюкову.

– Только крадче от парней надо.

– Да я и, вообще-то, ото всех прячусь.

В зимовье у Симки стариков нет. Их она еще днем спровадила к кому-то из родственников. В землянке сейчас тишина стоит. Девки разговаривают шепотом. Нервно посмеиваются.

– Первой Солоньке будем ворожить, – распоряжается Симка.

Солонька, некрасивая, сухопарая деваха по прозвищу Оглобля, пугается:

– А может, не мне? Мне потом.

Но подругам любопытно чужую жизнь подглядеть.

– Тебе, тебе. На жениха.

Симка бросает на жестяной противень ком бумаги, поджигает его. Пламя пожирает бумагу. Высвеченные огнем лица кажутся белыми, чужими. Бумага сгорает. По черному комку пепла мечутся красные искры.

– Смотри, Солонька! – Симка сунула противень между единственной в зимовье лампой и стеной.

Тень от пепла упала на беленую стену.

– Видишь, Солонька?

Солонька таращит глаза, но ничего, кроме черной тени, не видит. Пепел, остывая, оседает, меняет свои очертания тень.

– Голова вроде, – шепчет кто-то за плечом Солоньки.

– И верно, голова. Вон нос.

Солонька и сама уже видит голову. И себя ругает: как это она сразу-то не увидела!

– Только на кого он похож? – опять шепчут сзади.

– Видела? – громко говорит Симка. – Нынче жених у тебя будет. Не наш, видно, издалека сватов пришлет.

Солонька, счастливая, похорошела. В глазах девок зависть.

– Теперь кому ворожим?

Пожелали чуть ли не все.

– Может, тебе, Устя?

– Я потом. На кольце.

– Ей чо ворожить? Она свою судьбу знает. Вон у нее Северька.

Когда надоело жечь бумагу, Устя объявила:

– Теперь я ворожить буду. На мамином обручальном кольце. Ой, только боюсь, девоньки.

Ворожба на обручальном кольце непростая. Ворожить можно только в подполье и непременно быть одной и во всем белом. Здесь смелость нужна. Не всяк решится.

Устя быстро сняла юбку, кофту, осталась в одной сорочке. Распустила волосы. И враз стала похожа на колдунью. Открыла тяжелую западню подполья. Темнота глянула снизу страшно и потаенно. По спинам побежали мурашки. Устя побледнела, отпрянула от люка, но потом решительно стала спускаться вниз. В руках трепетала свеча, горячие капли падают на пальцы, обжигают.

Темно, жутко в закрытом подполье. Ворожея поставила на бочку стакан чистой воды, опустила в воду кольцо. Зеркало укрепила так, что в него все дно стакана видно. Оглянулась: нет ли кого за спиной. Теперь в кольцо нужно смотреть. Сидеть долго и тихо.

Наверху тоже тихо. Замерли девки, нельзя разговаривать. Прикрутили пламя в лампе, чтоб сквозь щели туда, в подполье, не светило.

Скрип какой-то. Слышится или чудится?

Светлая вода в стакане. Чистое дно. Колотится сердце. Но вода вроде помутнела. А в кольце – круг. Дрожит круг, расплывается. В круге точка чернеет. Ближе, ближе. Не точка, а человек. Вот он. Лица не видно. А человек уже верхом на коне. Во весь опор скачет казак.

С грохотом упал со стола ковш. Ойкнули девки, сердце ударило в горло. Теснятся друг к дружке. Как напугались! Неловкая эта Солонька. Оглобля и есть оглобля. Неужто не знает, что ковш на краю стола стоит?

Видение пропало. Сколько ни смотрела Устя в зеркало, только стакан, до краев водой наполненный, и кольцо в нем лежит. Обручальное. Пустое.