Александр Воин - Путь философа

Я помню, как я впервые посетил синагогу на Подоле, кажется, на Хоревой. До этого я бывал не раз в христианских храмах, в православных и костелах и высоко ценил и архитектуру их, и роспись, и иконы, и музыку. Ценил и как искусство и как проявление высокой духовности, исходящей от них. По сравнению с этими храмами синагога показалась мне убогой и своей архитектурой и внутренним убранством, в котором отсутствовали и иконы, и роспись, и скульптуры. Но еще более атмосферой какой-то прозаичности и приземленности, хотя в тот день был самый большой еврейский праздник Йом Кипур. Было еще далеко до начала службы. Народ, неказистый на вид, шастал по синагоге, ведя крайне прозаичные разговоры довольно громкими голосами. На задних скамьях, занятых стариками, занимались товарообменом и мелкой торговлей. Мелькали деньги.

Я все же дождался начала службы. И тогда произошло чудо. Замшелые старики, накинув на плечи талесы и надев филактерии, уселись в черное каре посреди зала и их постные лица обрели величие седовласых мужей духа. Все остальные расступились по сторонам зала, выделяя каре, и тогда старики запели «Кол Нидэрей». Такого пения я не слышал больше никогда и нигде, в том числе в синагогах Израиля, где музыка осовременена. В их пении чувствовалась вся история еврейского народа, начиная с Исхода. Жар пустыни исходил от него, и в нем присутствовали и Моисей, и Медный Змий, и все великие пророки, и простые пастухи. Но это не были стенания и плачь, характерные для еврейской музыки более близкого к нам времени. Была мужественная скорбь народа, разговаривающего со своим грозным Богом Яхве и готового и дальше нести бремя, возложенное на него Им. А когда пение закончилось, эти могучие мужи, говорившие почти на равных со своим Богом, на глазах стали опять превращаться в замшелых, жалких стариков.

Вершиной этой моей еврейской культурнической деятельности был вечер еврейской поэзии, который мне удалось организовать в Доме Писателей Украины. На этот период в Союзе и по большей части именно в Украине еще были еврейские поэты, пишущие на идиш, причем идиш для них был родным языком, усвоенном с детства. Часть из них вроде Ривы Балясной были сверстниками моих родителей, детство которых прошло в дореволюционном еврейском местечке, и поэтому их поэзия, чувства выраженные в ней (в собственно еврейской тематике) были, так сказать, аутентичны, естественны. Но были и так называемые молодые поэты. В то время в Союзе поэты числились молодыми почему-то до 50 не то 55 лет, Почему так – тайна советской бюрократической мысли. Причем это была официальная градация, дававшая этой категории какие-то дополнительные права, скажем при публикации. Не знаю, в какой степени эти молодые – Могилевич, Талалаевский – были сильно укоренены в свой народ, но и у них, как и у старших были хорошие стихи, которые я со своим знанием идиш уже вполне мог оценить.

Главная проблема была уговорить их участвовать в этом предприятии. Я не мог обращаться к властям с просьбой разрешить этот вечер (да еще в Доме Писателей), не имея предварительного согласия самих поэтов участвовать в нем, а поэты, не зная, как на это отреагирует власть, боялись давать такое согласие. Представители старшего поколения почти все оттянули свою десятку в лагерях при Сталине за «еврейский буржуазный национализм» и теперь боялись своей тени. Тем более, что со времени 30-тых гг. подобных вечеров не было, и именно за подобную деятельность им и навесили буржуазный национализм» во времена их молодости.

Молодые поэты хоть не сидели, но не испытывали ни малейшего желания рисковать отведать этого счастья.

Решающую роль в успехе уговаривания их сыграли две мои помощницы – очаровательные, молодые, интеллигентные, остроумные девушки. Если уговаривать приходил я сам или в сопровождении мужчин, дело было обречено на провал, сколько бы мы не пели про то, что времена изменились, и про «национальное по форме и социалистическое по содержанию». Уж они то были куда как более, чем мы сейчас, «социалистическими по содержанию», когда сели. Нас выпроваживали как фанатиков – отморозков, которые и себя не жалеют и которые во имя своих бредовых идей готовы подставить и других. Но когда рядом были две смеющиеся, брызжущие радостью жизни молодые женщины, тень опасности растворялась. Какой может быть риск, когда в деле участвуют такие красотки и умницы?

Надо сказать, что времена действительно изменились и о массовых репрессиях уже не могло быть речи, но до полного вегетарианства властей было еще далеко. Оглядываясь назад, я чувствую, что в отношении поэтов совесть моя чиста – по крайней мере, посадка за участие в этом вечере им не грозила. Другое дело я и мои товарищи. Как раз незадолго до этого вечера умер от повторного инфаркта, случившегося через три месяца после первого, мой друг и соратник по делу, к тому же начавший эту еврейскую деятельность гораздо раньше меня, Алик Роговой. Ему было всего 31 год, и до первого инфаркта у него никаких проблем с сердцем не было. Врачиха, делавшая вскрытие, сказала мне по секрету, что обнаружила в сердце странные образования. Я не сомневаюсь, что это было дело рук ГБ.

И, тем не менее, вечер разрешили. Надо отдать тут должное украинским писателям, членам Союза Писателей, которые дружно поддержали эту идею. Ну и, конечно, бесконечному повторению нами мантры «национальное по форме и социалистическое по содержанию». Но, в конечном счете, эта мантра и сгубила дело. Вечер состоялся, но не только не стал вершиной моей еврейской культурнической деятельности, но стал концом ее. Ничего из своих действительно хороших стихов, даже не обязательно посвященных своему народу, но хотя бы просто лирики, ни один из поэтов, ни старых, ни молодых, не отважился прочесть. Все они читали только «спасибо партии» на идише. Это привело меня к разочарованию в самой возможности возрождения живой еврейской культуры в Союзе и, вообще, в галуте. Я понял, что надо одно из двух: или добровольно окончательно ассимилироваться или ехать в Израиль. И я выбрал последнее.

К этому времени (это был уже 1973 г.) первая группа сионистов, состоящая из 4-х человек во главе с зачинателем борьбы за выезд в Израиль в Украине Амиком (Эмануэлем) Диамантом уже прорвалась и выехала. Амик, также как и я, долго боролся за развитие еврейской культуры в Союзе, но начал он это намного раньше, т. к. в отличие от меня, совершенно ассимилированного с детства, происходил из семьи еврейской интеллигенции (его дядя Арон Кипнис был известный идишистский писатель). Соответственно, он раньше меня разочаровался в возможности возрождения еврейской культуры в Союзе и к тому времени, как я только начал эту деятельность, он уже создал группу из 8 человек, с которой добивался права на выезд. Уезжая, он все свои еврейские культурнические архивы оставил мне.