Петр Краснов - Заполье

– Ничего ты не думала… иначе б не врала мне – обо мне же самом. Зачем, я не пойму? – Не так, может, часто оскорбляется по-настоящему человек, всегда хоть долей какой, а верны бывают обвиненья или подозрения ближних на его, грешного, счет; но тут-то чист он был, разозлился. – Унизить хочешь? Или я что, от своей ответственности бегу… или ты всю ее на меня переложить хочешь? Этого, да? Изволь, беру: никаких даже мыслей чтоб!.. Наш он, ему жить. И нам тоже. А без него что нам останется – и вместе, и по-отдельности? Даже так: зачем нам от… – он споткнулся, – от помощи его отказываться?

Логикой жалкой, патетикой пытался одолеть изначально нелогичное, убедить ее в том, чего уж не было, не осталось меж ними, она-то это знала куда раньше его… по себе судила и знала, и не потому вовсе, что чувствительней была, нет, а – равнодушней к нему, к тому, что он считал еще за «наше».

Она молчала, хотя могла бы, кажется, отговориться, что лишь посоветоваться хотела, мол, не больше того; и он, поостыв малость, отнес тогда все это на болезненность состояния ее, на смятенье вполне понятное и неуверенность в себе и во всем, в нем как муже и отце тоже, – и если бы так оно было… Ради самодостаточности своей она могла на многое пойти, но это он понял куда позже, когда все вообще стало поздно, – все, кроме дочки Тани.

А тогда на недолгое время показалось, что вроде, наконец-то, нашли они то равновесье в семье, какое все никак им не давалось: не только хозяин определился, но появилась и хозяйка – не сказать чтобы старательная, но порядка побольше стало, поменьше пустяковых препирательств, и кухней занялась, знала, что ему по нраву мужиком – деревенщина же – за стол сесть, на готовое; да и самой-то ей, он думал, осточертели уже эти бутерброды вечные, яичницы да непобедимый – для фигуры, якобы, и цвета лица – геркулес на воде, а если супец какой, то, значит, мама днем заглядывала. Чего в Базанове дома и вообще в обиходе средь своих не водилось, так это самоуправства, так что, пожалуй, и хозяином-то был бы он вполне покладистым – когда б довелось им стать. С людьми советоваться еще мать-отец приучили: сам не знаешь – спроси, за спрос не бьют, – но вот супруга отчего-то видела в этом одну только слабость, даже когда он с нею самой советоваться пытался. По себе, опять же, судила; стоило же на своем настоять, как раздавался неизменный боевой клич всех дурочек: тиран-н!..

Да, больше-то всего угнетала – как, похоже, яд в малых постоянных дозах – именно пошлость, этакая сверхтипичность всего, что с ними происходило едва ль не с самого начала… с первых, да, романтически-случайных будто бы встреч, бдений над ночной рекой, влюбленности слепошарой – глядишь и не видишь, – и со скорой, в какие-то дни, решимостью все это, бестолково-жаркое и без берегов, оформить и ввести в оные, тем более, что как раз и квартирный вопрос его решался с еще действующей советской, на излете, возможностью сразу двухкомнатную получить… Да и артистические способности невест, по обыкновению, оцениваются уже потом, когда они войдут в явное и скандальное порой противоречие с таковыми же у жен, а сама совместная жизнь окончательно переселяется со сцены в гримуборную. Еще тягостней было обнаружить или осознать, что одно и то ж, талант пошлости этой – и незаурядный – в самой подруге, тебе даденной, в ее прямо-таки магической иной раз способности, свойстве все, чего бы ни касалась, как-то суметь выглубить и упростить не до банальности даже, а до общеупотребительной на данный момент глупости очередной, и не вот возразишь, не вот в юмор переведешь… Пробовал, потом бросил, смысла и толку не было переиначивать столь естественный склад души… вот именно, склад, задолго до него захламленный так, что руки опускались. Да и то сказать, это разум ограничен, глупость же беспредельна, таскать вам не перетаскать. С этим надо было просто жить, поневоле сожительствовать, если угодно, другого ничего не оставалось. А лечить, как говаривал Мизгирь, насморк в холерном бараке… Пошлость вокруг давно обрела уже вполне законченные конституционные формы и статус, что и пришлось однажды вынести в заголовок злого от бессилья политфельетона, нарекши ее «основным законом» демократии, – к охранительной яри все тех же шавок.

Но вот проходит опасное это, по женскому разуменью, время решения, когда не поздно еще переменить его, поместившись на пару дней в ближайший абортарий на поумеренную наркозом муку и давно привычный уже всем стыд освобожденья от должного; и когда супруга достаточно удостоверилась, наконец, в отцовских чувствах будущего папаши и даже обговорила их, некие гарантии взяла, что ныне, вообще-то, естественно ввиду мальчиковых преимущественно размеров ответственности, – все, обыкновенно, понемногу возвращалось на круги своя. Теперь уж не она, а он становится заложником и чувства своего крепчающего, и некой, вдобавок, вины, о какой ни на день ему не дают забыть с помощью всего наработанного и отточенного эволюцией просвещенческих веков инструментария, до того богатого тонкостями всякими, оттенками и мелочами вроде бы – хотя мелочей-то тут, как и в другом каком сугубо важном деле, не бывает, – что впору, изведавши, за обстоятельную монографию о том садиться… нет, великое дело – привязанность, особенно если покрепче привязать. Но это все, как говорится, по прошествии, а пока совсем не до иронии было.

Прошло и у них; и вот теперь она наверстывала, день ото дня требовательней, капризней… И уже нельзя было сказать, что по-другому не может, – нет, не хотела, это одно, но и, похоже, на самом деле ничего поумней найти, придумать не могла, даже верила, может, что так оно лучше – ей, разумеется. Пытался говорить – делала вид, что ей решительно невдомек, чего же еще он хочет от нее; и срывалась тут же, что это сам он понимать не хочет состоянья ее, представить даже не может, только о себе почему-то думает, ну и прочее с прочим. Имел случай – в ответ на какой-то совершенно бессмысленный, да и, скорее всего, непроизвольный даже упрек ради самого упрека – тещу вопросить: какая вина, мол, зачем виноватят его обе они, явно и неявно, иной раз как на врага глядя, на причину всех зол, беременности в том числе?.. Но та, кажется, и вправду не поняла, о чем речь, потому как вся была в панической заботе о беременности дочки, будто бы ужасно трудной, и ни о чем ином говорить и думать не могла, кроме одного: ей надо срочно, дескать, лечь на сохранение – хотя в том не видели никакой нужды ни врачи, ни дочка сама… Каким-то образом все это понимавший Алексей лишь сочувственно, что вообще-то редко с ним бывало, хмыкал: да-а, две бабы с высшим образованием на тебя на одного – это перебор, явный…

Поселянин появился чуть не следом – хмуроватый как всегда, будто чем недовольный; большую провиантскую сумку подоткнул к холодильнику в прихожей, сказал выглянувшей из кухни Ларисе: