Петр Краснов - Заполье

Он заметно отходил от странного своего замешательства, багровость и все прочие цвета побежалости сменились на лице его колером привычным, барски выбеленным, ухоженным; но злость-то оставалась, и тяжелая. И в нем, Базанове, ответная родилась – вместе с наступившим вдруг, почти утешившим спокойствием: а ты что, другого ожидал? Или вовсе, может, не за тем шел сюда? Похоже; напряженье меж ними за два эти года его работы здесь застарело уже, во все въелось, стало обыденностью и едва ль не скукой – какую нет-нет да разрядить требовалось и взъерошить одновременно, как вот сейчас. А потому сказал, зло усмехнулся:

– Никак все не пойму тоже: зачем надо искать какое-то особое звено? Если это – цепь, то хватай за любое и тяни… за какое сподручней. Почему не статью, не обобщение? Что, обобщать нечего? Да с избытком набралось…

Ждал грубости какой-нибудь идейной, отвечать-то шефу осталось только этим; но тот удивленно вскинул на него глаза, на секунду замешкался со словесами – пораженный, что ли, откровением о цепи? – и неожиданно, излишне кротко и потому, наверное, не без труда согласился:

– Да, мы должны думать… Это, если хотите, обязанность наша. Но думать, учитывая, так сказать, всю сложность, всю широту проблематики… вы уверены, что к этому готовы? Да, есть такая формула. Но кроме внешнего, формального, за которое вы… э-э-м… уцепились, в ней присутствует еще и внутренний, если можно так выразиться, смысл, который не всякому виден… опровергните его! – На это приглашение провокационное – опровергать невидимое – его визави никак не отозвался, блуждая взглядом в заоконной хмари и пыли засухи нынешной, бедствия, какое никто уже ни здесь, ни в народе не считал давно за беду, отвыкли считать при централизованном-то снабжении… – Давайте поспорим, наконец, я готов… – И, не дождавшись и оттого недовольный будто, котом от мышиной норки отходя, сказал: – Вот видите… Нет, я не спорю, фельетон нужен, в этом вы правы. Правы, соглашусь. И острый, да, по делу. С интервью под диктофон, прямо с директором фабрики – пусть покрутится, а то зазнался там, с переходящим-то знаменем… А вы мне это… э-э-м… прокрутите, договорились?

– Статья нужней. И фактов у меня хватит.

– Статья, знаете… Не готовы к этому вы, откровенно вам скажу… заигрываетесь порой. Бороться мы должны – н-но! – И поднял палец указательный, невысоко, обретая себя окончательно. – Но в реальной, в существующей ситуации; А вы ее попросту не всегда знаете. Не знаете, – на всякий случай упреждающий сделал он жест, – и вы мне не говорите… Идет борьба, идейная – там. И в ней задействованы очень серьезные силы, вы даже представить себе не можете – какие; а вы мне – «кооперативы»… пустяки это, переходное, преходящее. Итак, фельетон; и это… без накруток всяких лишних, накручивать мы все мастера. А надо просто работать. Каждому на своем месте, с пониманьем общей ситуации. Разнобой, учтите, нам сейчас нужен меньше всего. А за идею… Мы это, как говорится в народе, обмозгуем. Идея стоит того. Именно так – о критериях. Я бы сказал даже – о преемственности критериев, да, и никак иначе…

И месил, и топил в словесном говне минут, наверное, пять еще; и удостоверившись, что утопил окончательно, – отпустил, наконец, даже и в дверях не остановил, хотя всегда любил это делать, чтоб каким-нибудь словцом-указаньем, последним замечаньицем дожать, по шляпку вбить… примитивщина? Да, но какая действенная. Да и не было нужды останавливать, по правде сказать. По той самой, за которой истины уже не было и, казалось, не предвиделось.

Он рассказал это, посмеиваясь теперь – и не обо всем поведав, конечно; еще раз усмехнулся:

– Впервые видел его таким… озадаченным, что ли. Но это так, казус… Цыган умирает, а чина не меняет. Года не прошло, как в такой демократизм вдарился – хоть водой холодной отливай. Демократия в рамках командного стиля – недурно?

– Да уж… Озадаченный, говорите? – Хозяин переглянулся с Мизгирем, тоже с чего-то посерьезневшим. – Даже странна чувствительность такая… Впрочем, и не таких мастодонтов проняло. А история эта, в числе великого множества других, совсем уж не смешная… Зато расстаетесь, надеюсь, смеясь?

– Еще не расстался. Да и не до смеха.

– Ну, это дело дней, формальность. Вы, кстати, как работаете – на машинке пишущей или пером… ну, пишете когда?

– Нет, какая машинка… – малость недоуменно сказал Базанов. – Пробовал на ней – нет, механикой отдает, смазкой. Разве что иногда, вчистовую. Посредников поменьше, посподручней, что ли, надо между бумагой и… головой, да.

– Тогда не откажите, пожалуйста, принять от меня, – Воротынцев уже возвращался в который раз от рабочего своего стола, – от нас в знак признательности читательской и лично моей… Не откажите, – повторил он почти просительно, глазами степлив серьезность в лице, подавая футляр небольшой, вроде очешника, на котором «американским золотом» блеснуло, удостоверило: паркеровское… – И потом, пусть хоть один «паркер» поработает на доброе, дельное… а то ведь так носят, для форса. В честные-то руки, сами знаете, он редко попадает…

– Ну что вы, Леонид Владленович…

– Нет-нет, прошу! Кому, как не вам, – тем более в дело наше. А это тебе, брат… тебе, по пристрастию к парадоксам, нашу текучку тонизирующим. Сказать же вернее, парадокс только внешне оформляет, выражает антиномии бытия – вроде лепнины всякой на его здании, завитушек; но это отнюдь не самое здание, о чем никогда, знаете, не мешает помнить…

– Вейнингер?! – удивленно и, как показалось, неприязненно хмыкнул Мизгирь; и уж привычным видеть было, как он справлялся с хмельным в себе: будто вовсе не пил. – Переиздали?! – Быстро листнул книгу, угнулся, пролысину показав, цепкими глазами пробежал оглавление, выходные данные. – Не ждал. Спасибо, конечно…

– Ну, отчего ж не ждать, – добродушно заметил Воротынцев, не скрывая удовольствия своего тем, что сюрприз, видимо, вполне удался ему. – Говорю же, у нас всего ждать можно, чего и не приснится… Бум издательский. Бум-бом – по голове.

– Как, «Пол и характер»? – припоминая, удивился тоже Иван. Тогда же, во времена угольника как раз, один приятель давал ему почитать на пару дней эту странную, в солидном старинном переплете толстую книгу; только и осталось от нее, что впечатление странности все той же и глубины, в какой он, кажется, так и не освоился, не успел.

– Оно самое… что, интересует? Будет и вам, Иван Егорович. На днях. Знать это надо.

– Читал когда-то. Пробегал, точнее. Интересен, ничего не скажешь, но…

– Но?

Отвлекшись глазами на затейливую решетку камина с грифонами, он даже не понял, кто это из них переспросил.

– Не знаю. Что-то подрывающее доверие к человеку… Его, положим, и так-то немного, доверия, но чего-то ж должно оставаться. Подрываешь одну половину человека, женскую, – рушишь и другую, хочешь не хочешь… Нет, интересен, может, психологическими моментами – да, глубокими, в самой идее мужчины и идеи женщины, в чистой; а где она тут, чистота? Все смешано, вдавлено одно в другое… вмонтировано, если хотите, и одно ж из другого исходит, не разъять. Да и христианство это его – пополам с Вагнером, если не путаю, чуть не с язычеством… Нет, сглупа еще читал, второпях, судить не могу. Перечитать бы.