Петр Краснов - Заполье

– Ее не сажают, редиску, – сеют, – грубовато, может, сказал Алексей. – А татарник приходилось видеть, большой? Сколько головок у него, и расцвели которые, и нет – считали? Так и тут, и не у нас одних.

– Да боюсь, другую голову враз не отрастишь…

– А я не боюсь. – Он говорил равнодушно, пожалуй и небрежно даже; и больше нюхал, кажется, чем пил его, кофе. – Худо без головы, конечно… еще хуже без царя в голове, как теперь. У вас тут курят? Вот спасибо… А уметь если, а когда надо было – Сталин за десяток лет вырастил. И другим еще понаставили, головы. Образумили.

– Ну, ей и цена такая: на одно поколенье хватило – с натягом, – неожиданно жестко, если не злорадно проговорил Мизгирь, – с маразматическим уже, действительно, всем курам забугорным на смех. Аристократия, нечего сказать: из мавзолея выкинул преемничек, закопал и сверху поссал…

– Цена ей – победа, – заступился Иван, оглядываясь на дымившего хмуро Поселянина, – я ту имею в виду, большую. Никто такой и никогда победы не имел. Никто.

– И пораженья нынешнего – это в мирное-то время… из всякого ряда вон, ошеломительное! И позорное, еще позорней царского – в виде фарса уже намеренного, с предательством уже тотальным, которого тоже мир не видывал… не элита это – дерьмо, беспринципней бомжей. А итог, общий?

– Как всегда, – пожал он плечами, – предварительный.

– Ну уж нет уж, Иван Егорович, избавьте, для меня эта вечная предвариловка ваша никак не подходит – как и для него, – он длинный узловатый палец выбросил в сторону Поселянина, словно наткнуть на него хотел, – и для вас самих. Победа вчерашняя, проблематика всякая завтрашняя – не актуально это все для нас: вчера нас не было, завтра не будет… сколько уж говорено меж нами! А есть – сегодня, и я в нем, пораженец, человек пораженья, и что мне прикажете делать? – И жадно к чашке припал красными своими меж начатков, остатков ли бороды губами. – Что?..

– Ну, вы-то, положим, без дела и других не оставите, не то что себя…

– Да это я не делаю, а… трепыхаюсь. На деле дела нет, я гарью пораженья отравлен, контужен, оружье потерял, командиры в придурках у победителей, у мародеров на подхвате… трезво? Увы. Я раздавлен, потерян для себя и других, полубеспамятен, я уже друзей от врагов толком отличить не могу, кровное чтоб защитить, поскольку трусом отъявленным отчего-то стал, мною баба помыкает, а дети презирают. И женщины меня не любят – и правильно, за что такое меня любить?.. Вот я кто такой, нынешний русский. Я все сдал с потрохами, что можно и чего нельзя, ни под каким бы видом нельзя! За колбасу обещанную, за барахло ношеное из гуманитарки, да что там: за оплеухи даже и пинки поучительные, каковыми гонимы в царство демократии, за поученья!.. Бомонд наш, сливки эти прокисшие – черт бы с ними… если б я сам вот таким не был, человек массы, народа!..

– А ты не будь, в чем дело, – сказал наконец Поселянин и с сожаленьем, показалось, отставил пустую чашку. Он все разглядывал Мизгиря, особо не скрывая этого, но и без любопытства излишнего, какое оскорбительным могло бы показаться тому. – А стал если – значит, стал… На ты не к вам я, а вообще. Побежденный – это кто согласился быть побежденным, чего тут крутить. Тот виноват, кто оправдывается.

– Да согласья моего никто и не спросил! Наплевать им, с чем согласен я, с чем нет… пришли и делают что хотят! Невидимые пришли, за грудки не схватишь!.. – Он разгорячился нешуточно, расстроился даже, и непривычно слышать было некий хрипловатый, через басок его глухой пробившийся вдруг фальцет, Дима – и тот «мышку» отложил, быстро глянул на него. Но уже опять пальцы его длинноватые сноровко чашечки хватали, уносили за стойку, к рычажкам и краникам агрегата, щелкали там, наполняли и выставляли их на жостовской работы подносик маленький – и было в движениях этих что-то непередаваемо бабье, привычно-суетливое… – Вот-с, прошу еще порцион… Жесточайшие в мире солдаты – понимаете?! – это не в говенного цвета униформе, а в белых воротничках… думающие солдаты, да, и они знают о нас все теперь, всю подноготную, тайну нашу главную, перед которой собственно военные секреты наши – сущий, скажу я вам, пустяк!..

– Это они так думают… пусть думают. И подольше. Не они первые.

– Да вы, я вижу… Вы не вполне, может, представляете даже, какое могущество против нас отмобилизовано, – несколько неуверенно сказал, искорками вопросительными на него и на Базанова глянул Мизгирь, подносик сдвинул к ним. – Пейте, остывает же… К нам применили системное оружие не то что завтрашнего для нас, нет – послезавтрашнего дня, если по меркам нашего политиканства убогого. Но и более того скажу вам: оружие, которое мы – в силу менталитета своего клятого, полудетского – и не создадим никогда в ответ, поскольку все на черных технологиях оно основано и славянской душе нашей ну никак не приемлемо… ведь же не будешь ты младенца в огонь бросать – ну, как янки во Вьетконге, как эсэсманы. Мы беззащитны, понимаете ли?! Оружие организационное, финансовое, информационное – и все в мировом масштабе, массированное; а мы не армия уже, а так, отрядишки разрозненные без тыла какого-либо, и пятая колонна по всему нас политическому – пока – полю шугает, а фронт везде у нас, через каждого начальничка плюгавого, продажного проходит, через телевизор каждый и радиоточку в любой квартирке, домишке нищем… Через души даже и детишек наших, про сладкое не совсем забыли они еще, через жен обношенных, тотально!.. Перед ним вермахт какой-нибудь – игрушка грубая механическая, сломал и выбросил; а это – времени дух, и он весь против нас, он везде и нигде, ни кулаком его, ни кассетной боеголовкой… Такого – не было, это надо ж понять!

– А с чего взяли-то вы, что я об этом самом оружии не знаю? – закурил снова, прищурился через сигаретный дым Поселянин. – Тайна беззакония – она для дураков. Для тех, кто знать не хочет. Тайны самой нету давно, пусть не надеются. А без нее это не та уж сила. Главное, знание против нее… отмобилизовать, так вы сказали? Хорошо сказали. Гут гецухт.

– Н-не понял… – Мизгирь даже брови поднял. – Как вы сказали?

– Гут гецухт – что тут непонятного? – глянул на него пристально Поселянин. – Немецкий. Это преподавалка немецкого у нас говорила так, в институте… помнишь, Вань? Марго нашу, Маргариту?

– Да вроде… Нет, Владимир Георгич, ведь и греческий огонь, и аэропланы, газы там – их тоже когда-то в первый раз применили… ну, и что?

– Да другое это, ребятушки, – принципиально иное. Полносистемное!.. Непобежденного – не остается, нич-чего! Не оставляется в принципе. Сама возможность появления очагов сопротивленья уничтожается, по всем третьестепенным даже узлам национальной самообороны, охранительства… не тактика – стратегия выжженной пустыни, так! То есть и профилактика тотальна, с последующим полным контролем психофизики оставшихся человечков, да хоть со спутников. А с другой стороны, не оставлена будет, возможно, даже и веская какая причина бунтовать, материальная: пожалуйста – ешь, пей, сношайся… И вкалывай, само собой. А за идею умирать, знаете, – таких и всегда-то немного… таких – на уничтоженье в зародыше, нещадно и с перебором даже, с подстраховкой. Шансов не оставляется, считать они умеют теперь, но… ищите, как отбиться.