Петр Краснов - Заполье

– Густопсовая – это и моя, конечно?

– И ваша тоже, а как бы вы думали? Пусть вынужденная, в какой-то мере, но и… На мельнице будучи, да не запылиться?

Иван засмеялся, поговорку эту он давно знал, но как-то вот призабыл.

– А чему вы радуетесь? – Мизгирь поставил плоскую, огромную по сравнению с узкой брючиной ступню в порыжелой туфле на парапет углового садика, оперся рукой на колено, он явно устал идти – так слаб на ноги? – Погодите, наплачетесь еще. Если что будет по настоящему мешать, так это именно газетное, актуальщина всякая… не вы первый, не вы последний. Видал, сам эту ниву орать пытался. Наорался. И у большинства, у подавляющего, все это ничем кончается – да-да, ничем!..

– А тогда стоит ли начинать?

На мгновенье-другое замер Мизгирь, уставившись на него; табачного, кажется, цвета глаза его не то что озадачены – изумлены были нежданным, незаконным по всем его понятиям препятствием таким для мысли и дела; и опомнился – гневом опомнился, с ожесточеньем непонятным дернул на нос шляпу, крикнул почти:

– Стоит! Именно потому, что – большинство!.. Потому только, что ты – не большинство!

И от них чуть не шарахнулась огибавшая угол девушка – с лицом смазливым, даже красивым, успел он заметить, но испорченным уже каким-то непоправимым, показалось, равнодушием. Сколько их поразвелось, таких, полны тротуары – сытых, красивых, равнодушных.

– Ф-фу, как вы громко… я думала – драка, – как знакомому сказала она Мизгирю, остановилась, мельком глянула и на него. – О чем вообще можно так кричать? Вы сумасшедшие, да?!

– О человеческом спорим, краса моя, как не кричать, – уже и ухмыляясь, проговорил Мизгирь, почти любовно взирая на нее, управлять собою он умел. – Все о нем, негодном; но на вас глядя, Аля, забудешь и о нем… что человеческое?! Мечта моя, вы куда?

– Высоко-о… – усмехнулась она подкрашенным в меру, антично очерченным, но и с каким-то извивом капризным ртом. – Но вы уже и забыли, Владимир Георгич? Сегодня же вечером презентация выставки, Садо-Арт! Вам что, особый пригласительный?

– Давайте, – снисходительно кивнул тот. – Но только два сразу… не откажетесь, надеюсь? – обернулся он к Базанову. – Не пожалеете, это уж в любом случае. И забавно, знаете, и поучительно – как человек себя преодолеть пытается, превозмочь, из себя выскочить… Рекомендую вас друг другу, кстати. Аля, это – Базанов!… Иван Егорович, так ведь? – Пришлось согласно голову наклонить. – Комментарии нужны?

– Н-нет, – сказала она не очень, может, уверенно, улыбнулась ему, и впечатление замкнутости, холодности лица ее тут же ушло. – Читаем же. – Красива, да; что-то будто бы горячее даже мелькнуло в темных ее без зрачков глазах, адресованное не ему, понятно, и пропало. Улыбалась приветливо уже, как своему, легкий свитерок на высокой груди подымало дыханием; длинный жилет, вельветовые джинсы на сильных ногах, стройных, крыло темных волос над глазами – женщина, хоть молодая, и не без опыта, по всему судя. – Да, будет интересно. И представьте, Володя: Распопин «эксы», так он картины обзывает свои, развесил так это… наперекосяк. Почти половина экспозиции так. А одну даже вверх ногами – это, говорит, будирует антивосприятие… Уламывать пришлось, чтобы выправил.

– Наперекосяк – это как? Параллельно своей извилине? – хохотнул Мизгирь. – Н-ну, затейники… Фирму, что ли, организовать – типа туристической? Возить бы сюда из-за бугра, за зеленые, субъектов их жалкого поп-арта – чтоб поучились, как раскрепощать сознанье, совесть ну и прочие инстинкты… и не в белокаменную, а именно сюда, в провинцию сибирскую. Тут простодушней, знаете, дурят, в каком-то смысле первичней. От всего, так сказать, сердца и мочеполовой системы. Местный грубый колорит, к тому же… Аля, входите в концессию!

– Ну нет, – покривила губы она, и лицо ее снова обрело отчужденное, даже надменное выражение, хотя шутку приняла, – возиться с ними… Знаю я этого хомо постмодернус. Это ж и травкой их обеспечивай, и… Нет уж, я – пас. Лучше санитаркой в желтый дом.

– Как знаете… Так идете? – подал он билет Базанову. – Там и пообщаться можно – аляфуршетно, так? – это уже к Але. Она кивнула, усмехнулась загадочно. – Ну и прекрасно. Признаться, завидую иногда искусствоведам: на самом острие эстетических поисков…

– Сидим? – смешком отозвалась она. – Нет, я ничего против постмодерна, вообще продвинутого… не в старье же торчать, цветочки на пленэре пережевывать. Стога эти с плесами, – она плечами передернула, – хибарки, купола… Художник должен быть чуточку безумен, нонконформизмом заряжен. Но вот с долей этого «чуть»…

– Перебор? – спросил, чтоб не молчать, Иван.

– Да, бывает… Но это ж естественно.

– А я бы на стожок, на сеновал не прочь сейчас – что-то устал… Устал, сваливаю. Сидячие надо митинги – впрочем, будут и такие. Всякие будут. Ну, наш брат пока больше лежа митинговать умудряется – на той самой печи…

– На диване, – сказала Аля. – Перед ящиком.

– Ну да, ну да… Тогда – до вечера!

Он поднял над узкими, ребячьими плечами своими длинные серые ладони, прощаясь, и Базанов тогда в первый раз поймал себя на том, что вроде б уже и не находит в нем чего-то сверх меры уродливого, странного, тем более вызывающего… кого вызывать, кто откликнется? Все мы люди-человеки, в конце-то концов, всяк под своим гнется, а то и уродуется, мера тягостей не нами отмеривается; и есть жизнь единственная, у всех и каждого без разбору одна, без различия испытующая всякого, и места в ней, такой неохватной, вроде всем должно бы хватать, великим ли, малым, заурядным ли натурам или всякой натуре перечащим, гениям ославленным и деревенским дурачкам – что нам всем, казалось бы, делить? Нет, делим, усложняем делением. А жизнь груба и проста, с излишком непонятным проста, потому и усложняем.

Выставка тогда его не разочаровала – ни в какие времена всем этим, взапуски будто бы куда-то вперед бегущим, не очарованного, если не считать давнего, щенячьего еще увлечения Маяковским, Лентуловым, ну и, может, Бурлюком с Филоновым отчасти. Выскочить из себя, как зверок, совсем еще не значит подняться над собой; это и сказал Мизгирю, добавив, что многие – ткнул он в скудные вариации голых бабьих тел наподобие сортирных – как раз наоборот еще глубже в животные свои, предельно к тому ж обобщенные формы залезают, в инстинкты онанистические, тут не то что лики, но даже лица стираются…

Его новознакомец, на которого, собственно, он и пришел, с этим охотно, не ломаясь, согласился, но указал на другую, цветом рамок выделенную экспозицию с космическими какими-то ландшафтами и странными, демоноподобными фигурами, в них проступавшими, не совсем бездарное, стал объяснять было – себе прежде всего объяснить, как оговорил он…