Алексей Еремин - Переход

На мерцающем, как новогоднее дерево проспекте вместе с мокрым шумом дороги налетел ветер, полез за пазуху. Гриша застегнул до горла пальто, поднял воротник, выставил голову вперёд, ускорил шаг, чувствуя телом, как рассекает влажный поток воздуха. Все шли молча, прижав подбородки к груди, стараясь скрыться от дождливого встречного ветра. Наташа с Катей обнялись под зонтом, по-летнему пёстро разделённому на красную, синюю и жёлтую трети. Только Жора, временами замолкая под сильными порывами ветра, который ел слова, говорил, поворачивая раскрасневшееся лицо:

– Вот погодка для мужчины! Такая погода мне нравится!

В метро постояли, отогреваясь в тепле, стягивая перчатки, разматывая шарфы, потирая для тепла руки, и ждали, когда уедет состав, куда зашёл Семён с друзьями.

Сели на сиденья в пустом вагоне. Вошли двое молодых людей, коренастых и крепких, одетых в летние белые кроссовки, голубые джинсы и синие куртки. Не снимая плоских чёрных кепок, они прошли мимо студентов на пустые места, осматривая с ног до головы девушек, не замечая ребят. На сиденье они о чём-то перешёптывались, улыбались. На следующей остановке, с платформы они осмотрели студентов, криво улыбаясь.

– Не понравились мы ребятам, – улыбнулся Цветов.

– Справедливости ради отметим, как и они нам.

– А мы им понравились, – сказала Катя.

– Это бесспорно.

– Отловить их где-нибудь, да отлупить, чтоб не пялились.

– Что случилось, Жора? Откуда столько агрессии? – под арочками бровей увеличились серые глазки Ивана.

– Надо проводить профилактику, очищать общество.

– Откуда же такие решительные меры?

– Из мести за Алексея.

Вскоре все разошлись по лучам своих путей, Цветов остался один.

Сначала голова была пуста. Потом вспомнился досрочный экзамен, что скоро сдавать; затем, что завтра Кристина обязательно придёт в институт. Он улыбнулся тому, как с Сашей начал день, как тяжело, после разлуки начинался разговор, словно с трудом открывалась дверь на старых петлях, высушенных ржавчиной; но как приятно было почувствовать прежнюю дружбу.

Мысль завершилась, остальные поглотил прожорливый голод, мгновенно опустошив голову.

На улице, привычно не замечая дороги, он шёл быстрее и быстрее, подгоняемый холодом и голодом. Во дворе подумалось, что дома не садились ужинать, ждут его. От этого вдруг стало приятно жить, и неожиданно сильно захотелось очутиться дома.

В подъезде пахло рыбным супом, было сыро, тепло и тихо. Гриша раздражённо слушал, как медленно сползает кабина лифта, дребезжа и постукивая. Неясно бормотал мотор, словно заговаривался человек в бреду. Цветов разматывал сырой шарф, расстёгивал пальто. Наконец, двери перед ним раскрылись, и вдруг, словно хлопнула книга со стола, глухо ударила входная дверь, за ней ещё одна, и с каждым шагом приближая Цветова к бешенству, по лестнице медленно стали подниматься шаги. Цветов не задумавшись, привычно поставил ботинок между створками дверей, которые словно часы, каждые шесть секунд съезжались, ударяли в ногу, и отъезжали обратно. – Подождите, пожалуйста! – искорёженный старостью голос скривил Грише лицо.

Подошла Зинаида Гельмановна, старушка, которая жила этажом ниже. В лифте она спросила об институте. Цветов вежливым голосом рассказал. Она заключила, что в её жизни институтские годы были одними из самых интересных. Гриша согласился, она вышла, вежливо попрощавшись, пожелав удачи.

«Зачем выспрашивает? Неужели интересно знать, чем живу, или интересуется из необходимой вежливости добрососедских отношений?»

– Привет, – мама задержалась перед дверью со слоёным тортом из кремовых тарелок, – как в институте?

– Как обычно.

– Мой руки, будем кушать.

В гостиной на диване лежал отец, распрямляя спину, которая за день уставала и к вечеру болела. Лена сидела в ногах, как сестра у постели больного. На экране телевизора неправдоподобно ярко светились труп на мокром асфальте, врач в белом халате, на корточках у разбитой выстрелом груди, с помидорным пятном поражённой мишени, рядом апельсиновый чемоданчик, группка милиционеров, в фуражках и чёрных куртках, а за бело-жёлтой лентой, прыгающей в ритуальном танце на ветру, толпа зрителей под зонтами.

Гриша подал отцу руку. Лена строго спросила, отчего он поздно пришёл. Цветов устало улыбнулся, ответил о занятиях в институте. У себя в комнате он включил магнитофон. Не чувствуя чёткой музыки, скачущей галопом, лениво переоделся в домашнее.

Стол на кухне был придвинут к подоконнику. Отец сидел спиной к стене, мать напротив, спиной к плите, Лена и Гриша рядом, лицами к окну. Мама говорила, раскладывая со сковороды по тарелками ужин, что надо переставить стол Утёнка, – она вечно выглядывает во двор, не может сосредоточиться на домашних заданиях.

Под разговор сестра выменяла у Гриши его большую вилку. Есть длинной вилкой было неудобно, она сжимала её в кулаке, словно дротик, не попадала с первого раза в картофелины, и гоняла их по замасленной тарелке как хоккеист шайбу. Цветов ломал по сторонам света круглую котлету, быстро ел, слушал, как вредная Мария Антоновна, учительница русского языка, придирается к Утёнку, а к другим девочкам она относится по-другому. В ответ мама предупредила, что после ужина проверит домашние задания. Гриша рассказал о досрочном экзамене, что назначили на будущую неделю. Отец заговорил о поездке на дачу, где необходимо прибраться, запереть ставни, проверить замки и отопление перед зимой. Мама хотела посадить под зиму чеснок, и Гриша должен был вскопать грядку. – Беседа текла дальше, и нечто важное и не важное из жизни каждого становилось общим; продолжались ежедневные мелочные разговоры, роднившие семью.

После ужина Гриша неохотно встал из-за стола, мама стала собирать тарелки, отец с Леной ушли в гостиную. Она села к отцу на колени, указательным пальцем провела по извилистой границе отцовских волос, выдававшейся русым мысом посередине, с глубокими заливами кожи по краям: – А почему Илейка не приезжает?

– Он не Илейка, а Сергей Сергеич Муромцев, дядя Серёжа. Не вздумай назвать его Илейкой!

Сестра захохотала, Гриша закрыл дверь, уничтожив свет в комнате. Он стоял в темноте; слушал приглушённые до загадочности слова, лай собаки во дворе. Впереди, как выход, светлело окно.

Цветов включил свет, вдавил ладони в стол, стал вглядываться в фотографию деда, где у него залысины седых волос, как всегда аккуратно уложенных назад.

Он включил музыку, но песня быстро доиграла, магнитофон замолчал.

Гриша вышел в опустевшую гостиную, просмотрел программу, вернулся в комнату, лёг на кровать.

Он спросил у себя, не стоит ли поработать, или почитать Тургенева, но остался лежать, в особом состоянии усталости, без желаний. Полежал на диване, затем встал. Погасил мозг в мутном черепе абажура, вышел в гостиную. В руках сам собой очутился многоцветный журнал с программой. Гриша заметил его, швырнул на чёрный кожаный диван. Журнал пролетел, шелестя крыльями, и умер яркой птицей. Телевизор напомнил, как после покупки, мама часто говорила, о ярких сочных цветах, чётком изображении на экране, а отец, сжимая губы то в правом, то в левом углу, мял улыбку, – Гриша улыбнулся.