Владимир Броудо - Благословенно МВИЗРУ ПВО. Книга вторая

Где-нибудь, в какой-нибудь земле,
там, где память не уносит Лета,
надо бы поставить монумент
строчке неизвестного поэта.

Как в армейской службе рядовой
очень мало значит в одиночку,
с ротою выигрывает бой…
Так вот и в поэзии со строчкой.
Чьи стихи наш Пушкин почитал,

и кому Державин поклонялся?
А ведь тот, кто раньше их писал,
и поэтом вовсе не считался.

Пусть цветы к подножью бы несли
празднично обуты и одеты
Фантазеры и мечтатели земли,
миру неизвестные поэты.

Очень долгой жизни не хочу я,
в тягость и в обузу для родных.
Я и сам уйду, когда почую,
что я стал ненужен для других.

Если не смогу я другу больше,
чем беру, ему назад отдать,
если мне для жизни дольшей
надо у кого-то занимать…

Значит, хватит. И тогда уж знайте,
от всего на свете отрекусь…
А пока могу – меня терзайте,
я за все сторицей расплачусь.

Спасибо тем, кто мог меня любить
и тем, кто меня явно ненавидел;
без первых я не мог бы в мире жить,
а без вторых я многое б не видел.

До пола мой земной поклон друзьям,
с кем бражничал, работал и ругался,
спасибо всем моим ученикам,
бог видит, с ними я всегда считался.

Но что сказать мне тем, кто был со мною льстив,
кто за меня в пирушке пьяной тосты
мог поднимать и обниматься просто,
хоть завтра был предупредительно учтив?

И этот «кто» в душе змеиный яд копил
и ждал лишь случая в меня вогнать бы жало,
хоть я ведь и его по-своему любил,
за что мне от друзей порой перепадало.

Мне случай помогал, и спала пелена,
и я увидел их в естетственном
обличьи и понял – не мои взошли тут семена,
не стали львиными их души птичьи.

Пускай семья, пускай в кармане партбилет
того же цвета, что хранимый мною,
в них ничего святого не было и нет,
лишь пустота с обычной шелухою.

То подлецы, на тыщи долгих лет-
их не исправит поздняя могила.
А то, что партия и партбилет,
так в этом то и вся подлячья сила.

Когда уйду, вот мой завет друзьям:
не дайте гроб нести таким вот людям,
не верьте лжи и их пустым словам,
они и вас когда-нибудь погубят.

Поговорим с тобою, друг,
раз мы судьбою ненадежной
вдвоем замкнули дружбы круг,
отнюдь совсем не молодежный.
И средний возраст тридцать лет,
пускай тебя он не смущает.
Я знаю, я почти поэт,
кем будешь ты – никто не знает.
Но вот итог – сейчас одни,
хоть поздний вечер догорает,
и за окном, в домах, огни
тоскливо люди зажигают.
Нам наплевать на них на всех,
раз мы вдвоем, то жизнь прекрасна.
Но вот кричишь ты, как на грех,
и возмущаешься напрасно.
Жизнь хороша – не возражай!
Мы на двоих видали много…
Но ты меня не обижай
и выбирай свою дорогу.
Мои дороги – седина,
совсем, совсем не украшенье,
но что поделаешь – война,
и то, что жив я – утешенье.
Я в жизни мало преуспел:
плохой поэт, чуть-чуть ученый.
Но мне хватало в мире дел
огнем военным опаленным.
Сегодня мы не пьем вино,
к несчастью многое так строго.
Немного нам с тобой дано—
тебе в мечтах, а мне в итогах.
Я так хочу, чтоб ты любил
России – Родины святыни;
я так хочу, чтоб честным был
и не испытывал гордыни.
Ты мал, я стар, мой милый друг,
для дружбы это мало значит,
поговорим с тобою, внук,
ты помолчи, а я… – поплачу.

Я боялся немало в войну,
Как бы пуля меня не задела.
Не поставьте мне это в вину—
Жизнь ведь тоже хорошее дело.

Жизнь! Да что там сейчас толковать,
Очень уж велика потеря.
Лучше все же врага убивать,
В человечность его не веря.

Но, тревожась в бою за жизнь,
Я испытывал больший страх.
Говорил я себе: «Крепись,
Остается пусть дрожь в зубах.»

Но я больше боялся за честь,
И был за нее я в страхе,
И кричал командиру: «Есть!»,
Хотя кровь текла по рубахе.

Я страхом боязнь давил,
И боль подавлял я болью.
Нет, я в бою не хитрил
И нес нелегкую долю.

Наград у меня не счесть,
Но все-таки всех дороже
Хрупкое чудо – честь,
Которое трогать негоже.

Серебрится туманом тоскливая осень,
И дождинки в окно мне все чаще стучат.
Отшумела листва, в волосах моих проседь.
Одинокая старость – потухший очаг.

Из всего из того, что теперь уже в прошлом,
Что касалось меня и чему был виной,
Рад сказать, что я не был ни грубым, ни пошлым,
Что людскую беду не прошел стороной.

Горд я тем, что не струсил в суровую пору.
Не сробел, когда жизнью пришлось рисковать.
В лихолетье для старших казался опорой,
Да и удаль в боях оказалась под стать.

А поздней эти строчки писались бойчее,
Хоть теперь нелегко стало песни слагать.
Не жалею, что сам стал теперь тяжелее,
Но зато разучился лукавить и лгать.

Мне, как воздух, сейчас бы уверовать в Бога
И молитвой утешить себя, и постом.
И, как прежде, пуститься бы снова в дорогу
С той холщовой сумой, без лаптей, босиком.