Андрей Дмитрук - ЧАША И ЯД

Она легонько оттолкнула сына.

– Иди же! Слугам велено не чинить тебе препятствий и выдать на дорогу всё, что ты попросишь. Собирайся, путь не близкий. Выедешь перед рассветом, дни жаркие.

Лепрехт стоял, пристыжено глядя себе под ноги. Отец его, граф Танкред, пал, защищая замок от врагов, когда единственному сыну не сравнялось и шестнадцати. Братья и сёстры умерли во младенчестве или в раннем детстве. Мужество графини, вынесшей всё это и сохранившей в целости родовые владения, не поддавалось осмыслению. Сын обожал мать, но она была права: дальнейшая несвобода Лепрехта могла обернуться чем-то ужасным для них обоих…

Граф приблизился к матери – и, по древнему обычаю, склонив колено, поцеловал у неё сначала подол платья, а затем сухую прохладную руку.

Барон Детлеф Гондельский умирал.

Лёжа под пологом, среди звериных мехов и смятого восточного бархата, старый рыцарь за два дня попрощался со всеми жителями замка. Обычно суровый и замкнутый, скорый на расправу, вызывавший у своих людей скорее страх пополам с ненавистью, чем иные чувства, – перед смертью барон очень переменился. Каждому, кто приходил попрощаться, будь то последний конюх или скотница, он говорил, хотя и с трудом, доброе слово; каждому, в присутствии писца-нотария, дарил деньги или что-нибудь из имущества. Детлеф уже исповедался перед священником и принял святое причастие, – но после всего пожелал ещё раз увидеть сына.

Явившись в покои барона, тридцатилетний Беренгар не застал там никого, кроме отца. Непомерно раздутый своей внезапной, стремительной и странной болезнью, с лицом цвета очищенной свёклы, – короткая борода растопырена, – тот лежал, натянув до подбородка медвежью шкуру. Горели факелы, вставленные в кольца на стенах; в комнате было тепло, даже душно от жарко натопленного камина, – но Детлефа, видимо, мучил внутренний холод. Он кутался, при этом обливаясь потом.

Поклонившись, Беренгар сел на табурет рядом с постелью. Взяв тряпицу, лежавшую в миске с водой, отжал её – и бережно утёр отцу лоб и щёки. Тот, задышав чуть легче, хрипло вытолкнул из себя:

– Тебе одному могу сказать, сын, – это не болезнь, а кара богов… Ни один лекарь не смог распознать, чем я болен. Но конец мой, чую, наступит сегодня, ещё до захода солнца… – Вдруг Детлеф, запрокинув голову, выгнулся дугой на ложе; стон его, сквозь оскаленные зубы, был тих, но сказал о страшной боли. Ласково нажав ладонями на плечи, Беренгар принудил отца снова лечь, вернул на место сползшую шкуру. – Да, да, до захода… Я отправляюсь в ад, сыночек, – в самые глубины ада, в кипящую смолу, а может, и куда похуже!..

– Никто не может знать свой посмертной судьбы, отец, – тихо, успокаивающе проговорил Беренгар. Ладонь его поглаживала выпростанную из-под шкуры, большую, бессильную отцовскую руку. – Только богам решать, кто чего достоин.

– Не жалеешь меня… Говоришь точно, как наши пристеры! – задыхаясь, проревел Детлеф. – Кто чего достоин… Xочешь посмотреть? Вот она, печать богов!

Барон разом откинул с себя меха и ткани… Мокрый от пота, он был наг до пояса; разбухшее, словно налитое красным вино тело обрело вид бурдюка. Но не это ударило по глазам, отшвырнуло назад Беренгара. На вздутой, словно ошпаренной груди больного ясно читались три белых, сложной формы пятна. Сомнений быть не могло: одно из них являло силуэт мужчины с ножом или кинжалом в протянутой вперёд руке, другое напоминало лежащую женщину, в третьем пятне также угадывался мужчина. Он согнулся, ухватившись за живот…

– Ну, что, нагляделся? – несколько мгновений спустя прохрипел Детлеф. Запах от его тела шёл тяжёлый, подобный запаху гниющего сыра. – Будь я проклят, – это и есть моя хворь! И я знаю, откуда она взялась. Твоя мать, малец, и брат мой, барон Карл, не умерли от чёрной болезни. Эту сказку придумал я – и под страхом смерти велел своим людям повторять её… Нет… – Сделав страшное усилие, барон вновь набросил на себя согревающий ворох. Полежал молча, закрыв глаза и переводя дыхание. Молча, терпеливо ждал рядом сын. – Прости, но – правда есть правда… Тебе было тогда четыре года. Твоя мать была мне неверна. Я давно подозревал… следил… однажды слуга выследил её с Карлом – и доложил мне. Первым делом я убил слугу, а потом – пошёл туда… Прости. Мы схоронили их с честью. Ты ведь бываешь у гроба матери?

– Да, в день её рождения и в день смерти, – по-прежнему ровно, почти шёпотом сказал Беренгар. Он более не смотрел на отца, глаза были опущены. Лишь левая щека дёрнулась тиком, когда Детлеф сделал паузу после слов «выследил её с Карлом». Короткую паузу, в которой были – бешеный рёв обманутого мужа, блеск ударяющего кинжала, крики, кровь… Крики и кровь его матери.

Беренгар её толком и не помнил, был слишком мал. Но так уж сложилось за много, много лет: портрет баронессы, висевший в одном из покоев замка, и её же лежачая статуя на гробнице в склепе (чёрный мрамор, тонкие опущенные веки, узкие руки, скрещённые на груди) – два изображения прекрасной молодой, неулыбчивой женщины слились для Беренгара в образ, к которому он питал чувство, подобное сладкой щемящей боли. Мать стала для него святой, мученицей, взирающей на сына из загробной страны блаженных. Порою он разговаривал с ней, втихомолку плакал, жаловался на отца, пугавшего мальчика своей грубостью и бешеным нравом. Когда барон, со своей воинственно растопыренной бородой цвета меди, отдавая рыкающие распоряжения, на кривых коротких ногах тяжело шествовал по замку, – Беренгар старался забиться в самый дальний угол…

Слава Богу, свирепый Детлеф почти не замечал сына до его совершеннолетия, – а затем услал ко двору герцога, учиться рыцарской доблести… Но и там Беренгар не прекратил своих тайных бесед с матерью. Не подозревая о настоящих причинах её смерти, – юноша, тем не менее, воображал мать сломанной хрупкой лилией, невинной жертвой зверя-мужа. Правда , она в своих ночных ответах сыну старалась обелить Детлефа, внушить почтение к отцу. Но ведь так и должна была говорить святая…

– Прости меня, малец, если сможешь…

– Конечно, отец, – сказал Беренгар, медленно поднимаясь. Был он также бородат, крепок, широк в кости, – но без того примата грубой силы, который сквозил в Детлефе, в каждом его слове и шаге. Нежность покойной матери смягчила черты молодого барона, его карие глаза умели быть чуткими и подёргиваться влагой…

Но не сейчас.

С сухими, спокойными глазами и неподвижным лицом Беренгар встал – и молча наложил руки на шею отца. Тот не сделал ни одного движения, не начал сопротивляться или уворачиваться, даже голоса не подал. Напротив, что-то вроде слабой усмешки отразилось на лице барона: мол, понимаю, сын, и одобряю…