Ольга Кучкина - Ночь стюардессы

Ничто не указывало на то, что дороги ленинградского паренька и калининградской девочки пересекутся. Между ними было пять лет разницы и два часа лету.

А между тем, парки, если в латинской версии, мойры – если в греческой, норны – если обратиться к викингам, уже плели свои нити.

Минует немало лет, когда она услышит:

То, что пряталось на метафизическом уровне, молодым людям было, разумеется, неведомо. На физическом уровне они должны были предпринять усилие, чтобы двинуться навстречу друг другу. Допустим, завести знакомых – у него друг, у нее подружка, приятельствующие между собой. И тогда встретиться, скажем, года в двадцать два она и в двадцать семь он у театра Ленсовета, куда его пригласит друг, а ее – подружка. Та самая коллега по работе, с которой они сели в троллейбус, где на вопрос, доедут ли, получили такой смешной ответ. Они и рассмеялись. Настроение было превосходное – отчего не рассмеяться.

Они ехали в театр Ленсовета на популярный концерт популярного артиста Аркадия Райкина. И там смеялись до упаду. Райкин со своим гуттаперчевым лицом выходил на сцену в смятой фуражке, еле держась на ногах, в состоянии алкогольного опьянения, и делился с публикой своими проблемами: дали два выходных… чтобы отдохнуть… по квартире пошататься… убивать время почем зря … То была знаменитая миниатюра В греческом зале, в греческом зале , в ней симпатичный алкаш отправлялся в музей поднабраться культурки, раз уж дали два выходных. Следом шла другая, в ней артист появлялся в облике кавказца (о, где ты, толерантность!), привыкшего к дефициту и блату, родимым пятнам социализма, и философствовал: нет, в принципе ты прав… но глубоко ошибаешься… все идет к тому, что всюду все будет… изобилие будет, но хорошо ли это будет?.. Зал разражался хохотом, узнавая житейское и отдавая дань смелости артиста. Разумеется, смелость была разрешенная, только над житейским и дозволялось смеяться, и то едва ли не единственному Райкину. Но наша четверка, как и прочая публика, подобными проблемами не заморачивалась, отдыхая. Народ хотел отдохнуть, и власть охотно предоставляла ему эту возможность, тут они глубоко совпадали – наглядный образчик единения власти и народа. В дальнейшем он намотает это себе на ус.

В антракте направились в буфет. Пока стояли в очереди, будущий Дружочек не переставала острить, держа площадку, Райкин навеял. Будущий Джоконда улыбался, пока не так, как улыбается знаменитая молодая женщина на знаменитом портрете Леонардо, но тогда Дружочек ее еще не видела. Дружочку было семнадцать, когда Джоконду привезли в Москву, а Дружочек жила в Калининграде. Она увидит ее улыбку во Франции, в Лувре, когда у нее начнется совсем другая жизнь.

А пока ее новый знакомец как-то так криво усмехается, хотя чаще остается если не холоден, то прохладен. Получалось, что Дружочек зря старается.

Может, от этой тщеты усилий новый знакомец Дружочку, скорее, не понравился, нежели понравился. Какой-то невзрачный серый костюм, и сам под стать костюму. Однако, когда он сказал, что может достать билеты в Ленинградский мюзик-холл, все радостно согласились продолжать набираться культурки . И на второй день отправились в мюзик-холл. А на третий – опять встретились в театре Ленсовета. То есть Ленинград обернулся для всей четверки сплошным праздником.

Короткий отпуск кончался, друзей ждали трудовые будни. Он, никому не дававший номера своего телефона, написал его на бумажке и протянул ей. Она взяла, пообещала позвонить, когда окажется в Ленинграде в следующий раз. Он сказал, что работает в угрозыске. То, что она работает бортпроводницей, он догадался по ее униформе.

Начались свиданья. Теперь уже вдвоем, а не вчетвером.

Люди приходят на свиданья своими ногами или приезжают общественным транспортом. Она летала на свиданья самолетом.

Униформа ей очень шла. Темно-синяя облегающая бедра юбочка, такой же подчеркивающий грудь жакет, белая блузка, крошечная косынка в красно-синих тонах, повязанная по типу галстука, синяя же пилоточка, сумка через плечо – вид, закачаешься. Она и покачивалась на высоких каблуках, идя по взлетному полю или стоя в ленинградском троллейбусе, доставлявшем ее на свидание. Не таких высоких, какие диктует мода 2015-го, но все же. В воздухе, по совету подруг, переобувала лодочки в балетки, – все меньше вероятность варикоза.

В воздухе редко выдавалась свободная минута. Надо было рассадить пассажиров, устранить недоразумения, разнести напитки, включая алкоголь, раздать еду, выслушать претензии, смягчая их разъяснением, а то и шуткой, и все с улыбкой, спокойно и доброжелательно.

Уже потом, использовав эту самую свободную минуту, можно было присесть в служебном помещении, сняв с лица дежурную улыбку, чтобы дать лицевым мышцам отдохнуть от вечного напряжения. Тогда она и научилась надевать и снимать ее с лица, словно вещь, что в обычной земной жизни практиковалось, как говорили, только у американцев, – хмурое выражение было обычным выражением русского лица.

Никаких американцев в окружении Дружочка не было и быть не могло – откуда при железном занавесе взяться американцам! На собеседовании ей задавали вопрос о нежелательных контактах и одобрительно кивали головой, слушая ее чистосердечное признание, что таких контактов не имеется. Хотя летать она собиралась не на международных, а на внутренних линиях – Калининград был закрытым городом, международным сообщением тут и не пахло.

Американцы приехали в Москву и заодно посетили Питер только в 1980-м, когда проходила московская Олимпиада – тогда она их и увидела. И французов, и англичан, и немцев, и испанцев. Взирала на них как на инопланетян. Свободные, раскованные, веселые. Они ей понравились. Она подумала, что, пожалуй, стоит начать изучать языки – немота тяготила.

Время менялось. Не стремительно, но все-таки.

И песни пелись уже другие.

Напевала, покачиваясь на каблучках, придя на свиданье, назначенное где-нибудь в метро или в Летнем саду.

Написавший эту песенку назывался бард, хотя был он в чистом виде поэт. Как раз, когда в Москве официально открылась Олимпиада, неофициальный народ ломанулся на Таганку. От знакомых Дружочек услышала: лежал на сцене Таганки, бездвижный, с лицом спокойным навсегда, то есть не навсегда, конечно, а до той поры, как окончательно разрушится плоть и потеряется человеческий облик, останется только голый череп, такой же, какой держал в руках и к какому обращался Гамлет – последняя роль артиста-поэта на этой сцене, и живая река из зареванных людей струилась к театру, чтобы последними аплодисментами проводить его в последний путь.