Фарит Гареев - Когда вернется старший брат…

Карлсоном его называют мать и незамужняя старшая сестра, с которыми он проживает в одной квартире. Называют они Максима этим прозвищем за его фантастическую способность в один, много в два присеста уничтожить трехлитровую банку варенья, неважно какого. Если вы помните, именно такой способностью отличался герой небезызвестной сказки Астрид Линдгрен.

Только они, мать с сестрой, лучше всех знают, кто на самом деле скрывается в том ящике, который Карлсон всегда носит на себе. И который раздвигается до размеров квартиры, впуская их обеих внутрь, когда он приходит домой…

А посторонним в этот ящик вход строго воспрещен.

Ослепительный кулак солнца бьет прямо в лицо. Бьет наотмашь, – так, что невольно прячешь глаза за узкими полосками век. Сжимаешь их до последнего предела, за которым, – радужная мгла и мерцающие кольца. Они бултыхаются перед глазами, уплывают куда-то и вновь возвращаются, чтобы продолжить свой медлительный танец… Открываю глаза и вижу все тот же пейзаж, полный ярких красок. У нас таких нет.

Здесь всюду, – солнце. И только оно. Может быть, поэтому у местных жесткий прищур глаз. Они привыкли к силе солнца, – своего солнца. Потому что даже оно на их стороне. Так же, как эта долгая равнина, в которую горизонтом врезаны пепельно-серые горы. Как это блеклое акварельное небо надо мной. Как этот раскаленный солнцем валун, к которому я приставил автомат.

Медленно переваливаюсь на спину, кладу голову на руку, и слышу голос Бабичева:

– Чельцов! Отставить жрать!

– Ну, чего еще? – бубнит Чельцов с набитым ртом.

– Рожки набей, долдон! Стрелять тушенкой будешь!? – Бабичев держит паузу. Это для нас. – Или, – развернешься и бзданешь из всех орудий?!

Все, кто слышит, – смеются. Я – тоже. Но как-то невесело у нас это выходит. Без обычного энтузиазма… Все, что связывает нас с тем миром, почти потусторонним, – это смех. Хотя и не без доли истерики. И потому, должно быть, мы всегда с готовностью отзываемся на шутку. Но только не сегодня.

Второй день ни у кого нет настроения. Потому что он все еще лежит там. В пятидесяти метрах от блокпоста. И хотелось бы забыть, но ветер, безжалостный ветер сносит его запах на меня. И на всех остальных. Мертвые везде плохо пахнут. Но здесь, – особенно…

Поворачиваю голову направо и вижу: Бабичев подошел к Чельцову и выжидательно смотрит на него. Чельцов что-то бурчит под нос, но банку с тушенкой в сторону отставил. Только жирные губы ткнул в рукав, подобрал с земли три пустых автоматных рожка, и поплелся в будку. Автомат оставил на месте.

– Боец! – кричит Бабичев. – Кругом!

– Ну?

– Я тебе дам – ну. Личное оружие…

– Да понял я, понял… – Чельцов возвращается за автоматом. Рука Бабичева сжимается в кулак, но рядом из ниоткуда возникает старший лейтенант Кравцов. Как и всегда… Без него – досталось бы Чельцову.

Кравцов – человек странный. Старше меня на десять лет, а такое ощущение, что на целую вечность. Над блокпостом вместо российского триколора висит красный флаг. Серпастый, молоткастый. Это он повесил. Начинал он служить еще в Советской Армии. И до сих пор – старлей. Характер.

В первый же день он сказал нам:

– Ребята, у вас нет Родины. У вас ее отняли. Так что воевать вам не за что. Поэтому воюйте за себя и за того, кто рядом…

Даже местные уважают Кравцова. Не боятся, но – уважают. Только здесь я понял, что это такое.

– Ой, блин, – наберут детей… – это Бабичев пнул консервную банку, громко выругался, и оглядывается по сторонам: кого бы еще прихватить…

– Отставить, Бабичев, – говорит Кравцов.

– Есть… – поворачивается, хочет уйти.

– Товарищ старший лейтенант.

– Есть, товарищ старший лейтенант!

Я снова закрываю глаза. Думаю о Ленке. Вернее, пытаюсь думать. О последнем ее письме. Она пишет, что как только я приеду, она самолично сбреет мне усы. Спрашивает, зачем я их отрастил? Что они совершенно мне не идут. И что они… Напишу, что бороду отращу. Как у местных… Она поймет. У нас с ней свой язык. Посмеется и напишет… Странно, но я забыл, – какая она. Глаза забыл, лицо… Только голос помню. Но и то не уверен, что это – ее голос.

Черная тень придавила меня.

– Лежишь? – спрашивает Бабичев. И глядит на меня слюдяными глазами. Они, как стена, за ними не видно человека. Хотя, осталось ли в нем хоть что-то человеческое? А во мне?

Ветер сносит запах на меня. Бабичев приказал, и мы расстреляли мертвое тело. И оно лежит там вторые сутки. Вернее, – то, что от него осталось. То, что можно только подобрать, соскрести с земли. Лопатами… Что может остаться от человеческого тела, если пятнадцать человек вобьют в него по автоматному рожку? Пятнадцать на тридцать… Эти цифры очень легко перемножить. Но нехитрое арифметическое действие вдруг становится для меня неимоверно трудным. Потому что вместо цифр я вижу, как колотится и бьется разрываемое пулями мертвое тело. Крепкая плоть дрябнет, превращаясь в бесформенное месиво. Рваное крошево летит… И еще я вижу – сплетенную из сухожилий руку Бабичева. На короткие мгновения она становится продолжением шеи Чельцова. Чельцов даже не сопротивляется. Торопливо передергивает затвор, зажмурив глаза, стреляет…

Этого они нам не простят. Они и простой смерти своих не прощают, но такой – не простят вдвойне. Плохо, что с нами не было Кравцова. Будь он с нами, этого не случилось бы.

– Лежу… – отвечаю Бабичеву.

В моем голосе нет вызова. Вообще, – нет никаких эмоций. Лишь равнодушие. Я вижу как Бабичев медленно вздымает грудь, как отводит челюсть, – для крика. Но я смотрю ему прямо в глаза. Не каждый способен выдержать взгляд Бабичева. У него взгляд тигра, – сквозь тебя. Словно ты стеклянный. Словно за тобой есть что-то более интересное, чем ты сам. Наверное, поэтому Бабичева боятся. Даже местные. Боятся и уважают… Впрочем, часто это одно и тоже. И это я понял только здесь.

Я смотрю прямо в его глаза. И вдруг вижу, что они – меняются. Что-то выплывает из них. Что-то похожее на человеческое. Медленно, тягуче – как в кино – Бабичев закрывает рот. Поворачивается и уходит. Так ничего и не сказав…

Рука моя лежит на прикладе автомата. Как она очутилась там – я не знаю. Но я все равно выиграл. Пусть даже и таким образом.

Я снова закрываю глаза. Я выиграл у Бабичева. Впервые. Но эта маленькая победа меня не радует. Кажется, я совсем разучился радоваться. Я все меньше – человек. И все больше – придаток к автомату. Кто-то должен нажимать на спусковой крючок…

И снова я один под солнцем. Если не считать того, что вокруг меня – все наши. Кто где. Сегодня не слышно ни смеха, ни разговоров. Ничего не слышно. Только редкие реплики. Все подавлены. Молчат. И молчат об одном. И я молчу. Как-то пусто внутри… Безразличие, – наверное, так называется то, что творится со мной. У меня нет никаких желаний. Даже самого естественного, – вернуться домой… Увидеть Ленку. Только тупое и ровное ожидание неизвестно чего. Хотя все известно наперед. Машина, шмон… Ночью – дежурный обстрел. Правда, сегодня почему-то мало машин. С утра их было всего две. И одна из них – штабной «Уазик»… Наш блокпост, конечно, дыра дырой, но обычно бывает куда больше машин, чем сегодня.