Лев Альтмарк - Пение кузнечиков на ночной дороге

По дороге к Вале неожиданно для самого себя я стал размышлять о том, какая странная штука судьба. Всё, что копится в душе годами – обиды, переходящие в злобу, неприязнь и отчуждение, – всё это, по сути дела, противоестественно и глупо. А мы копим в себе этот мусор и никак не хотим с ним расстаться. Однако стоит переступить какую-то грань, и тотчас появляется надежда. А где-то внутри по-прежнему не перестаёт грызть подленькая мыслишка: а стоит ли тратить на это время, которого нам и так никогда не хватает на что-то доброе и хорошее – для себя? Но в душе уже зародилось необычное доверие к окружающему миру, какое-то запоздалое и виноватое сожаление в том, что ты тратил свою жизнь на пустяки, а главное увидел только сейчас. И ты совсем по-иному начинаешь смотреть на всё, что тебя окружает, на людей, которых ты раньше ненавидел, на себя ненаглядного…

До последнего времени я Лёху откровенно терпеть не мог, внутренне заклеймив подонком, долгое время скрывавшим своё гнилое нутро, но столкнулся с ним сегодня поближе и понял, что мужик он по-прежнему неглупый, сам себе на уме и здравого смыла ещё не утратил. Другое дело, что запутался в своих исканиях, наслушался каких-то бредовых идей и за неимением собственных принял их за истину. Так ведь не он один такой. У многих в голове сегодня каша. Наверняка и я не исключение…

Уже в сумерках без особых приключений добрался я до Валиного дома. Лишь поднимаясь по лестнице, почувствовал, как смертельно устал за этот бесконечный сумасшедший день. Растянувшись после горячего душа на диване, я поплыл окончательно и не смог бы пошевелить даже пальцем, если бы потребовалось. Перед тем, как провалиться в тяжёлый и беспокойный сон, я успел лениво подумать о том, что так и не дозвонился до Толика, а это очень не помешало бы. Но ничего, завтра дозвонюсь. Будет день, будет пища. Только бы этой пищей не подавиться…

6.

Этой ночью я снова увидел сон, который видел прежде уже тысячу раз. Почему тысячу – просто такое рано или поздно начинает сниться каждому, в ком хоть капелька еврейской крови, а потом это становится навязчивой идеей, сводит с ума, и никуда от этого не деться. Но на сей раз сон был необычайно отчётлив и ярок, почти как в зале кинематографа, когда смотришь красочный широкоформатный фильм. Я чувствовал не только цвет и звук, но ощущал запах, почти касался ладонью того, что стремительно проносилось перед глазами, а в лицо мне дышал ветер будущей, пока не наступившей реальности. И всё это лишь снилось…

…Немного захмелевший от ожидания того, что неминуемо произойдёт через какие-то мгновения, и к этому неминуемому ты, оказывается, готовился всю жизнь, я медленно пробирался по длинному полутёмному салону самолёта к распахнутой двери, опираясь о мягкие шершавые спинки кресел и путаясь в коротком ворсе мохнатой дорожки под ногами. Каждый шаг давался почему-то с трудом, словно на ногах были пудовые гири, и в то же время что-то радостное звенело в груди и сладким ознобом растекалось от кончиков пальцев к затылку.

Уже и свежий ветерок дохнул из распахнутой двери, разгоняя застоявшийся сонный полумрак салона. Я тянулся к этому ветерку, но впереди меня были люди, много людей, и все они сейчас, наверное, очень походили на меня. На удивление, никто не лез по головам, не бранился и не толкался – торжественность минуты, которую каждый из моих соседей тысячу раз проигрывал в воображении, заставляла быть строгим и терпеливым.

И вот я на верхней ступеньке трапа. Чёрная ночь, переполненная искорками звёзд на невидимом небе, навалилась на матово светящееся жёлто-розовое поле аэродрома. Вдали приземистое здание из стекла и бетона, увитое зеленью, но не оно приковывает взгляд. За пределами круга, очерченного огнями, куда ни глянь, повсюду ночь. Но не такая, какой мы привыкли себе её представлять. Расстилаясь вокруг, она теплится мириадами переливающихся и дышащих огоньков, словно бесчисленные созвездия тысячекратно отразились, как в зеркале, в этой необычной и фантастической земле, о которой я прочёл столько книг, столько раз представлял встречу с ней, но лишь сейчас мне предстояло по-настоящему на неё ступить.

Спускаюсь по трапу, и в моей ладони влажная и горячая детская ладошка. За спиной – женщина, мать ребёнка. Их лиц я не вижу, но знаю, что они доверяют мне, ждут моей помощи, и я в доску разобьюсь, чтобы им здесь было хорошо и спокойно…

Ночь рассекают лимонные огни мелькающих фонарей. По высеченной в розовых отвесных скалах дороге въезжаем в большой город, расцвеченный всеми цветами полыхающей неоновой радуги. Что-то в этом городе неуловимо знакомое и родное, давно ожидаемое и вечное…

Это же Иерусалим! Г-ди, как же я сразу не догадался?!..

7.

– Где тебя, дурака, черти носят?! – заорал опер Толик, едва услышал в телефонной трубке мой голос. – Мы тут с ног сбились, тебя разыскивая. Твой дружок Файнберг мёртв, а ты – то ли жив, то ли нет – хрен тебя знает! Всё управление на ушах стоит, а что у вас там произошло – поди догадайся. Мало на нашу голову весёлых братков с их разборками да торгашей с рынка, так ещё вы в бочку полезли, вояки сраные!

– Толик, – вклинился я в его тираду, – дай хоть словечко молвить…

– Пошёл в жопу со своими словечками! – пуще прежнего заорал Толик. – Мигом дуй ко мне, пока жив. Я тебе серьёзно говорю, это не шуточки. И так уже два трупа в морозилке морга, хочешь быть третьим?..

Ага, значит, Скворечникова нашли, а про Лену ничего не известно. Хочется надеяться, что с ней всё в порядке… А может, это не Скворечников, а Лена?! Спросить у Толика, что ли?

– Куда вы попрятались, как тараканы?! – продолжал неистовствовать Толик. – Думаешь, вас найти сложно? Да раз плюнуть! Только тогда разговор будет иной… А то, ишь, нашкодили – и в кусты.

– Кого ты имеешь в виду? – осторожно поинтересовался я.

– Вас и ваших закадычных друзей «православных»! То при честном народе друг друга гавном поливаете, рубаху на пупе рвёте и головы людям морочите, а теперь, видно, насмотрелись фильмов про мафию, шлёпнули по человечку с обеих сторон – и притаились по кустам…

Так, отметил я про себя, значит, не Лена… Ход милицейских рассуждений понятен. Вполне логичный, с их точки зрения, вывод. Если так было запрограммировано настоящими убийцами, то они своей цели добились.

– Мы-то причём? – слабо возразил я. – Авторитетно заявляю…

– Вот-вот, и Пахомов то же самое заявляет. – Толик постепенно начал сбрасывать обороты. – В отличие от тебя, он никуда не прятался, а просидел в управлении на допросе всю ночь и вышел в четыре утра с подпиской о невыезде. Можешь быть уверен, тебя то же самое ждёт…

Пахомов – вождь «Союза православного народа», в миру доцент пединститута. Правда, с доцентства его недавно попёрли, но не за политические взгляды, а за то, что они мешали непосредственной работе на кафедре. Ну, некогда доценту воспитывать своих подопечных по педагогической части, его мысли посвящены спасению православных от неправославных. Увольнение он истолковал, как факт политического преследования инакомыслящих, и это как бы давало ему право трещать на каждом углу, что подлинной демократии как не было, так и нет, и наверняка не будет до тех пор, пока у власти в стране жидо-масоны. При всей абсурдности и идиотизме подобных утверждений, ход он выбрал верный – испокон веков у нас жалеют униженных и оскорблённых. Умных, рассудительных и интеллигентных – куда меньше.