Ильхам Рагимов - Полночь шаха

Оружие он получил вместе с подробной инструкцией. Любая оплошность означала провал тщательно спланированной операции. И потому он слушал и запоминал… Готовящийся на рассвете заговор должен был изменить целые судьбы – и не только его страны, но, возможно, всего Ближнего Востока и даже мира в целом.

Обыкновенный тегеранский парень, он понимал всю значимость возложенной на него миссии в этой непростой политической игре, затеваемой большими политиками. Содрогнувшийся иранский вулкан грохотал с новым бешенством, извергая лаву очередных великих перемен, в огне которой сгорят новые жертвы. И все же, думал он, почему события, меняющие ход мировой истории, должны происходить именно в его, измученной междоусобицами стране? Сколько еще внешних и внутренних конфликтов предстоит пережить этой древней земле, чтобы на ней воцарились мир и порядок? Казалось бы, только вчера в ООН одной из острых тем обсуждения был Азербайджан – яблоко раздора для великих держав, лакомый кусочек, стоивший жизни тысяч невинных людей, и вот уже грядут новые потрясения. Как долго капля нефти в глазах политиков будет стоить дороже крови несчастных простолюдинов?

Ответов на все эти вопросы он не знал. По большому счету, он был всего лишь исполнителем. На его плечи была возложена не менее значительная роль – роль рычага, способного перевернуть мир: стоило лишь нажать на курок пистолета, хитро встроенного неким изобретательным мастером в корпус фотоаппарата.

Возможно, ему придется пожертвовать жизнью; что ж, тогда его имя – имя мученика, шахида – останется в памяти сограждан символом истинной доблести. Его нарекут героем, положившим конец презренной антинародной монаршей династии! Поэты и певцы будут слагать о нем легенды. Великий подвиг простого тегеранского парня увековечат в народной памяти. Его именем иранцы будут нарекать своих детей. Даже, возможно, улицы и площади городов Великой Персии!.. Мысли о посмертной славе уносили его к вершинам.

Он знал, на что идет. И никакие обещанные материальные блага не играли тут никакой роли – слава героя была выше земных наслаждений!

– Дай руку, – седобородый инструктор крепко сжал сухие ладони молодого террориста. – Не дрожишь? Молодец, Насер. Ты смелый парень. Мы не ошиблись, когда выбрали тебя, – инструктор знал слова, какие хочет услышать человек, решившийся на отчаянный шаг. – Не боишься?

– Нет, – Насер улыбнулся краешком губ. – Не боюсь.

Насер Фахрарай не лукавил. Ему не было страшно. Единственное, что он ощущал сейчас, – то острое возбуждение, подавлявшее импульсы всех иных чувств.

– И все же будь осторожен! Самоуверенность может тебя подвести. Пехлевийские ищейки не дремлют. Почуют неладное – не доберешься до цели.

Цена жизни самого Насера уже в расчет не шла. Он и сам понимал: выбор был сделан добровольно.

– Я сделаю все, как вы учили, – его глаза блестели в полумраке комнаты, освещаемой тусклым мерцанием керосиновой лампы.

– Постарайся подобраться шагов на десять. С большей дистанции не стреляй. Медлить тоже не нужно. Чем ближе, тем больше риск, что тебя вычислят и схватят. В толпе полно его людей, и чем ближе, тем больше.

– Да, знаю. Я не подведу.

– Когда ты сделаешь это, весь иранский народ будет молиться за тебя! – с пафосной нотой в голосе сказал седобородый, и его глаза в этот момент были наполнены осознанием великой миссии, возложенной на них. – Ты станешь героем нации.

Он поцеловал Фахрарая в лоб и почти торжественно протянул фотоаппарат, обернутый в большой черный платок – такими иранские женщины покрывают свои головы.

– Помни! Чем бы все ни закончилось, ты не должен попасться им в руки живым! Думай о товарищах. Ты не имеешь права на предательство.

– Нет, учитель, живым меня не возьмут.

– Да благословит тебя Аллах!..

Инструктор задул лампу, и комната погрузилась в беспросветный мрак. И лишь по легкому скрипу двери и полоске утреннего света, упавшей на узор ковра, можно было догадаться: террорист Насер Фахрарай вышел из дома, предавая себя роковым обстоятельствам февральского утра четвертого числа.

Молодой шах стоял перед зеркалом.

Жеманно порхая возле монаршей фигуры и напоминая яркого махаона, хлопотливо облетающего благоуханный цветок, придворный куафер колдовал над его шевелюрой.

Послышался стук. Стоявший у двери офицер охраны в чине полковника лениво приоткрыл створку, едва заметно кивнул и снова закрыл дверь.

– Ваше Величество, все готово к выезду.

Шах не ответил.

Он любовался своим отражением. Вытянул губы, надул щеки, повернул голову в одну сторону, в другую… Бритье без порезов, прическа на месте, мундир тоже сидит безупречно.

Поскольку никаких заслуг перед отечеством Мохаммед Реза пока не имел (а многие считали, что он не обладает и задатками, необходимыми для завоевания подобных заслуг), шах справедливо полагал, что, выходя к толпе, собравшейся у Тегеранского университета, он, по крайней мере, должен идеально выглядеть.

– Свободен, – вяло произнес шах.

– Слушаюсь, – кивнул парикмахер и бесшумно удалился.

– Поехали, Мухтадир, – так же вяло скомандовал Мохаммед Реза и неторопливо направился к двери.

– Едут!

При появлении кортежа толпа загудела, как будто кто-то постучал палкой по дремавшему прежде улью.

В числе взглядов, любопытно и жадно устремленных в сторону приближавшихся автомобилей, был и холодный взгляд Фахрарая, как бы между прочим смотревшего в видоискатель своего фотоаппарата – оружия смерти с затаенным пистолетным стволом. Кто бы прочел его мысли, глядя на эту непроницаемую, начисто лишенную всяких эмоций физиономию? Это сегодня, с помощью специальной техники легко вычислить вызвавшего подозрения странного типа из многотысячной толпы – по едва уловимым движениям, взглядам, жестам, но в ту пору, в середине двадцатого века, это было за гранью возможного.

Итак, никто не обращал внимания на парня с фотоаппаратом. И уж тем более никому не приходило в голову, что Фахрарай имеет столь дерзкое намерение – убить правителя Ирана!

– Да здравствует шах! – взорвалась толпа криками, когда Пехлеви вышел из машины.

Шах слабо улыбался, приветствуя свой народ едва заметными кивками. Охрана образовала плотное кольцо вокруг монарха, ограждая его от ликующей, безудержной толпы.

И тут вдруг вся эта суета с протягиванием рук, взвизгами, бросанием цветов, вся эта давящая сутолока приобрела в глазах Насера Фахрарая вид некой отстраненной пестрой картинки, в которой ему была отведена роль непричастного к происходящему наблюдателя. Он видел все, что творилось, и даже предугадывал каждое новое движение в толпе со стороны, словно из иного пространства, причем одновременно с разных точек – и справа, и слева, и сзади, и сверху…