Азад Гасанов - Тамерлан. Война 08.08.08

Когда выпили, я решился коснуться финансовой стороны предприятия.

– Хорошо бы о гонораре договориться.

– Договоримся, – новоиспеченный продюсер небрежным жестом отмахнулся от предложенной темы. – Я человек, конечно, не самый богатый, но на тебя у меня денег хватит.

– А как насчет аванса?

Кантемир посмотрел на меня, как на самого отпетого мошенника.

– Ты для начала хоть пару сцен накропай, академик, – посоветовал он. – А то сразу канючить, – Кантемир повернулся к Васико и бросил ей упрек. – А говорила, что он ботаник, деньги не считает.

Огнепоклонник откинулся на спинку кресла и раздраженно замахал на меня рукой, мол, свободен, иди.

И я пошел.

А Васико осталась.

Я подождал ее за воротами, на улице. Не дождался. Пошел к ней домой, подождал там – она не пришла. Тогда сел писать наказанные две сцены.

А прежде, чем написать хоть строчку, задумался о своей никудышной жизни. О том, что происходит со мной? И о том, что происходит у меня в голове? Какие тараканы там завелись? Уже много-много лет они щекочут усами извилины, прогрызают норы, а я даже не подозреваю, куда и зачем ведут тараканьи ходы.

Моня – Тимур

«Прожита половина жизни, а может быть, и большая ее часть. И чего я добился? – спрашивал я сам себя. – Я скиталец, легкокрылая бабочка, которая перепархивает с цветка на цветок, не зная забот, пока ее крылья согревает солнце. Но вот лето отгорело, пришла осень и на пороге зима. Как быть? – спрашивал себя. – У меня нет ни семьи, ни друзей. Ни родины, ни флага. Одни воспоминания о напрасных потугах. И вся моя жизнь цепь разочарований. Что мне надо сделать, чтобы удача впредь не подставляла зад, что предпринять, чтобы она, наконец, испугалась за целомудрие тыла? Неужто и вправду взять, и написать этот чертов сценарий? Ведь пишут же другие, например, Барбаро».

Моя глупость, беспечность и способность находить неприятности вели меня по жизни. Не оставили и в этот раз. Я ухватился за Барбаро, как крадущийся впотьмах хватается за ствол пистолета, наставленного на него рукой убийцы. Я откопал этого Барбаро и его опус «Путешествие в Тану и далее в Персию ко двору Великого Тимура» в интернете среди тысяч других графоманов, заполонивших литературные сайты. «Да, я не писатель, —признался я сам себе, – и не историк. Но кто об этом знает? И кто знает Иосафато Барбаро? Кто читал его книгу? Кто разоблачит меня, если я выдам его „Путешествие…“ за свой сценарий? Плеядой плагиаторов литература была переписана тысячу раз. Не я первый, не я последний».

Васико

Я забрел в этот город на побережье в поисках заказов. Пока дожидался их, бесцельно бродил по его улицам и пляжам, и однажды повстречал Васико. Она поразила сразу. Нет, правда, что-то щелкнуло в голове, что-то включилось, и глаза залило светом. Словно лампочка зажглась внутри меня, в черепной коробке. По сути, это была тревожная лампа, она сигналила мне: «Беги, беги из этого города!». Но я остался. Остался и ввязался в самую безумную авантюру. Ради чего? Ради девушки, которой я явно не был достоин. Сильно захотелось произвести на нее впечатление, и не только ей, но и всему миру показать, чего я стою… Глупое и несерьезное желание. Потому что я ничего не стоил. Я был извечный неудачник, попросту растяпа.

Я предовался безрадостным мыслям и воспоминаниям так долго, что я не заметил, как из-под моего пера вышли первые строки. И что интересно, обошлось без плагиата. Иосафато Барбаро остался девственен, а моя совесть чиста. Я написал о Тимуре то, что знал, написал так, как чувствовал.

Не разгибаясь, просидел за письменным столом всю ночь. И только раз отвлекся, чтобы позвонить Васико. Она не ответила. Просидел всю ночь, и не заметил, как наступило утро.

А утро наступило, когда вместе с солнцем в комнату заглянула Васико. Она спросила, чем я занят? Спросила и умчалась в ванную. После чего опять ушла.

Я проработал до вечера. Когда предрассветный сумрак сменился закатным, снова появилась она. «Накурил, – сказала Васико, глянула через мое плечо на стопку исписанных бумаг и поинтересовалась. – Получается?» Как ни странно, получалось: слова складывались во фразы, фразы таинственным образом рождались одна от другой, и создавалась картина, очаровывающая меня своим правдоподобием. И казалось, что этот волшебный поток так и будет изливаться из меня, как вода из крана, пока не перекроют вентиль. «Ты хоть, что-нибудь ел?» – донесся голос Васико из кухни. Я целые сутки просидел на пиве и сигаретах, боясь отвлечься и упустить из вида полет легкокрылой птицы, называемой вдохновением, за которой неотрывно мчались мои мысли. Васико ушла. А птица взмыла под облака, и мысли потянулись за ней, вцепившись в оперенье хвоста. К утру капризной птице надоело носить груз моих мыслей. Она легко отряхнулась, потеряла два пера и испарилась в непроглядных высях. А мои бескрылые мысли рухнули на землю. Два пера превратились в две написанные сцены. Я перечитал, и остался доволен. Более того, проникся уважением к собственной персоне. Без лишней скромности заподозрил в себе некий затаенный доселе литературный дар, который вдруг отыскал в пластах сознания лазейку и забил из меня звонким фонтаном филигранных фраз и хитрых измышлений.

Да только подозрения мои, пусть мимолетные, не имели основания. Не было во мне дара. Скорее вышел казус – мое либидо сыграло злую шутку. Я возжелал девушку, которая ночевала с другими. Я возжелал так сильно, что затрепетало сердце. Дрожь нервных окончаний стрелами пронзила кончики пальцев, а трепет извилин генерировал ток моих мыслей. Так родились две сцены.

На исходе двух бессонных ночей я раскрыл в себе не дар божий, а зерно затаенной страсти. Это семя пустит побеги, разрастется, заколосится, и однажды колосья осыплются зернами, а зерна со временем взойдут, черт знает, какими всходами!

Когда человек так проникается страстью, что теряет голову, без всякой надежды на исцеление, и так, что за ночь успевает исписать кипу бумаг, притом, что прежде и двух слов связать не мог, такое состояние принято называть любовью.

На исходе двух бессонных ночей я сделал кошмарное открытие: «Я влюбился!»

И вот что я написал, когда признался в этом:

«Он вел своего коня по узкой горной тропе.

В теснине сжимало грудь, и больно было вздохнуть. Он задыхался.

Когда вышел к реке, где та давала крутой изгиб и, вспениваясь белыми гребешками волн, возвышала голос, к нему навстречу вывели толпу. Черных, чумазых оборванцев, глазастых, как таджики. Они испуганно глядели на усталого воина и сиротливо жались друг к другу…»