Вера Мельникова - Пончики под тополем. фрагменты одного детства

Украшения сияли на весь первый этаж. Нет, даже не сияли, а излучали таинственное мерцание, символизирующее какую-то тайну, сказку… Вот именно этот таинственный блеск задавал атмосферу близкого праздника: «Новый год – скоро!.. Чудеса – скоро!..»

А ожидание праздника – это безусловная радость, радость в чистом виде.

Стеклянные украшения стоили совсем недорого. Но мы крайне редко что-то покупали: дома в кладовой комнате стояла большущая картонная коробка с ёлочными украшениями, часть из которых радовали бабушку ещё в её детстве, до войны; бабушка не считала нужным совершать дополнительные траты на новые игрушки.

Ах, если бы знать, что эти советские стеклянные шары, шишки, птички, овощи-фрукты, корзинки с цветами, фигурки зверюшек станут через четверть века предметом коллекционирования!..

Но мне кажется, что какие-то пластмассовые новогодние «мелочи» на ёлку, которые уж совершеннейшие гроши стоили, а также мишуру, «дождик», бумажные гирлянды мне покупать было разрешено. Однажды бабушка поручила нам с дедом выбрать хороший стеклянный наконечник на ёлку: они все тогда были одинаковыми, в форме цветной спирали, которая, видимо, призвана была символизировать сосульку.

Я помню: благодаря небольшой площади моего детского тела, мне иногда удавалось протискиваться сквозь толпу покупателей, чтобы упереться носом в новогодний прилавок. Удавалось дотронуться до сокровищ!

Чего там только не было! Стеклянные чудеса равномерно распределялись по отсекам: золотые и серебряные шары, совершенно гладкие или с шероховатыми рисунками, корзиночки, Красные Шапочки, зайчики, белочки, птички-прищепки, какие-то необъяснимые сферы со вдавленными боками… Всё блестело, горело аж глазу вблизи было больно. А как это чудо манило детские пальчики! Так хотелось запустить пятерню в эти соблазнительные «огонёчки» и вытянуть навсегда какую-нибудь малюсенькую игрушечку… Я так никогда этого и не совершила, но хотелось совершить – всегда.

Слово «праздник» у меня до сих пор ассоциируется только с этим новогодним счастьем – блестящими стеклянными шарами в прежнем «Марьинском».

Накануне последнего Нового года я заходила в рядовой магазин подарков. Прекрасно расписанных новогодних шаров было невероятное количество. А какие изящные были стеклянные снеговички – шершавые, с глазками-бусинами, с тщательно прорисованными руками-ветками. В моём детстве мне такого и не снилось: несмотря на «таинственное сказочное мерцание» все желанные шары и Красные Шапочки были массовой штамповкой, довольно грубой и безыскусной. Но нужны мне, маленькой, были именно такие, ИМЕННО ТЕ – топорные, «ширпотребные», лишь бы блестели поярче. Я ведь и не подозревала, что где-то в мире существуют другие!

«Идеальных» снеговичков я не купила. Подумала: вот, может быть, зайду в январе, когда будет распродажа… Но не зашла и вскоре вообще о них забыла, потому что не хотелось мне их на самом деле!

Универмаг «Марьинский» уже давно не является «самым высоким зданием на нашей Октябрьской улице». Кругом выросли многоэтажные гиганты. Магазин же остаётся виден лишь потому, что стоит на самом углу Октябрьской и Третьего транспортного кольца, бывшего тихого Сущёвского вала. Магазин недавно ремонтировали. Внутри совершенно ничего не осталось от прошлого века. Неизменны только огромные окна, по-прежнему дающие обилие света. Под Новый год там, скорее всего, опять продают новогодние украшения, но они, конечно, уже не могут меня привлечь.

Бабушка считала себя верующим человеком. На Октябрьской улице, в дальней комнате, в углу под плотными шторами, висела и висит до сих пор (уже пятьдесят лет!) небольшая икона в посеребрённом окладе. Я никогда не видела и не слышала, чтобы бабушка молилась перед этой иконой. Она вообще никогда её «официально» не открывала – при мне, по крайней мере. Икона висела там ТАЙНО; я несколько раз просила бабушку снять икону и показать мне её поближе. Бабушка отмахивалась…

Я догадывалась, что наличие у нас дома иконы – Великий Секрет. Бабушка просила «никому-ничего-не-рассказывать».

Несколько лет назад, уже после смерти дедушки, когда я стала заезжать на Октябрьскую улицу совсем редко (бабушка без дедушки меня совершенно не привлекала), я спросила её, какая именно богоматерь изображена на иконе. Бабушка удивлённо пожала плечами и ответила: «А шут её знает!». «Давай почитаем, там же на окладе должно быть пропечатано,» – предложила я. «Ну её на фиг, висит и пусть себе висит!» – ответила бабушка.

Такая специфическая у неё была вера.

В другой раз бабушка всё же согласилась вынуть её на свет из-под шторы. Оказалось, что это рукописная икона Казанской Божьей матери. Никакой особой художественной ценности икона не представляла, она была совершенно массового производства, если можно так выразиться. Однако, это была память об Ольге, матери моей бабушки, то есть семейная реликвия. Иконе было чуть более ста лет.

На Пасху бабушка делала два или три кулича и обилие крашеных в луковой шелухе яиц (и то, и другое ей удавалось идеально). В Прощёное Воскресенье она звонила малочисленным родственникам и знакомым и, согласно традиции, просила у них прощение, никогда не уточняя за что именно. Бабушка так и говорила: «Простите меня, если что не так» или «Простите меня за всё». В Вербное, соответственно, кто-то приносил нам в дом, по просьбе бабушки, бардовые веточки вербы.

Посты она соблюдала как-то выборочно, по собственному желанию. По большим церковным праздникам она заставляла маму и дедушку обязательно съездить на Пятницкое кладбище, где были похоронены все бабушкины родственники. Заодно они должны были занести в церковь поминальные записки…

Из молитв бабушка знала наизусть только «Отче наш». На этом её набожность заканчивалась.

Никогда никаких религиозно-философских бесед бабушка ни со мной, ни с кем другим не заводила. Вся «философия» сводилась у неё к одному единственному высказыванию: «Бог всё видит!» (произносила она это грозно, при этом поднимая вверх указательный палец и яростно им тряся).

Бабушка никогда никого не убеждала в необходимости быть верующим, однако, на семейном совете она постановила: «Верушу надо обязательно крестить, она должна быть крещёной». Возражения не принимались.

В то время (самое начало 80-ых) в Москве тем родителям, которые приводили своих детей в церковь на Крещение, ставили в паспорт какую-то особую печать. Так говорила бабушка. Возможно, так оно и было на самом деле. Так как подавляющее большинство людей служило в каких-то государственных учреждениях и состояло в Коммунистической партии, то подобная печать в паспорте могла прекратить чью-то карьеру раз и навсегда: государственной религией у нас тогда был атеизм.