Юлия Вознесенская - Всех скорбящих Радость (сборник)

– Ну уж совсем нецерковными нас никак нельзя назвать! На Пасху мы вместе с сыном всегда в храм ходили и куличи святили. А на Крещенье я за святой водой обязательно хожу – вон она у меня до сих пор под иконой стоит…

– На книжной полке.

– Ну и что? У меня ж на этой полке не женские романы или детективы стоят, а полное собрание сочинений Льва Толстого! И разве по церковным правилам нельзя иконы и святую воду на книжных полках держать?

– Можно, отчего нельзя? Хотя лучше, конечно, было бы устроить молитвенный уголок – «красный угол», как говорили в старину… Вставала бы утром, зажигала лампадочку и начинала день с молитв Богу о своем сыне. Как бы ты этим Владика утешила, помогла ему!

– Ничего ему теперь не нужно, сыночку моему, и никакие молитвы ему не помогут!

– Как же ты ошибаешься, Танюша… Не молились бы мы, православные, постоянно, и в храме, и дома, за наших дорогих усопших, если бы не верили, что им помогают эти молитвы. Уж за две-то тысячи лет Православная Церковь успела выяснить, что православным полезно, а что нет! Нужны молитвы нашим умершим, очень нужны.

– А вот я в это не верю, не могу поверить! Пустая болтовня!

– А я – верю. И миллионы православных по всей земле верили и верят и ежедневно возносят молитвы Богу, чтобы Он отпустил грехи «всем прежде отшедшим в вере и надежде воскресения православным христианам».

– Да какие там у моего Владика были грехи! Он был умный и чистый мальчик.

– Он был очень хороший сын и умница, это так. Но уж поверь, все мы, кроме святых, предстаем перед Богом не в белоснежных ризах, а в рубище, и всем нам нужно прощение грехов. Вот во время Великого поста в храме поют: «Чертог Твой вижу, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду в онь; просвети одеяние души моея и спаси мя…» Тебе понятны эти слова, Танюша?

– Честно говоря, не очень. Отдельные слова только – «чертог украшенный», «одеяние души»…

– Тогда послушай, как переложил эту молитву на стихи поэт Вяземский! – И я прочла ей:

Русскую классическую поэзию Татьяна любила, она слушала меня внимательно и задумчиво.

– Вот это понятно. Поэт хотел сказать, что перед Богом мы все грешные и духовно одеты не лучше нищих или бомжей.

– Именно!

– Значит, и мой Владик… тоже?

– Ну не благочестивей же он Петра Андреевича Вяземского!

– Да нет, он был обыкновенный современный молодой человек.

– А современные молодые люди отнюдь не безгрешные. Так что и у Владика «одеяние души» навряд ли было в полном порядке перед смертью.

– Наверное… Но что ж я-то теперь могу с этим поделать?

– Татьяна! Так я же тебе именно об этом и толкую уже третий час! Ты можешь помочь ему молитвами о прощении его грехов, вольных и невольных.

– Если бы я была твердо уверена, что ему нужны мои молитвы и что они и вправду ему помогают, я бы день и ночь молилась. Но как это проверить?

– А ты поверь не проверяя!

– Не получается у меня…

– Сомнения мешают?

– Да, они самые.

– А пока ты ТУТ сомневаешься, он ТАМ печалится, что любящая мать не хочет помочь ему и даже не пытается обновить его духовную одежду… Знаешь, мне вспомнилось одно подходяще к случаю сказание. Вот послушай! – И я рассказала Татьяне старинную поморскую сказку.

На южном берегу Студеного моря, так в старину называлось Белое море, стояло рыбацкое селенье Олениха, и жила в нем красавица-вдова Василиса с сыном-рыбаком Василием, Васильком. Муж ее погиб обычной для рыбака смертью: вышел в море на лодье со своей рыбацкой ватагой тюленя бить и не вернулся. И никто из рыбаков с той ловли не вернулся, и лодья пропала, даже щепок к берегу не прибило. Осталась Василиса одна с сыночком Васильком. Сына она любила так крепко, что замуж больше ни за кого не пошла, хотя сватались многие, и все свое нерастраченное сердце отдала молодая вдова сыночку-сиротинке. Но как ни лелеяла сына Василька вдова Василиса, а как подрос парнишка, пришлось и ему взяться за рыбацкий промысел, только не за тюлений, а за «вешний». В Оленихе этим делом занимались те рыбаки, у кого не было своей лодьи. Промысел назывался «вешним», а рыбаков называли «вешняками», и был этот труд куда как нелегок и опасен. Еще в разгар зимы выходили крестьяне-рыбаки из своих сел и деревень и шли на север, на Мурман, и к весне только доходили они до губы Студеного моря, к мысу Святой Нос, и поспевая как раз к весеннему ходу трески. Выходили «вешняки» из села в разгар зимы, когда гудят бураны и трещат морозы, а возвращались в конце августа, а то и в сентябре. До рыбацких становищ добирались они долго и трудно, кто как мог – на лыжах, лошадях, пешком, на оленях. Путь их нелегкий так и назывался в народе – «мурманская дорожка». Шли «вешняки» через пустынные места, заселенные не только своими поморами, но и лопарями-саами, жилье в пути попадалось редко; рады были «вешняки» переночевать на саамской стоянке, а то и просто в санях. Ветра в тех голых краях дули с севера сильные, студеные, и часто в пургу или особенно лютый мороз рыбаки-«вешняки» замерзали прямо в пути; хоронили их в снегу, без могил, а отпевали уже потом, когда возвращались в родные края. А впереди было море и нелегкий рыбацкий промысел, штормы и туманы, так что и в море Студеном гибли многие. Нередко их еще и на льдинах весенних уносило в океан, откуда уже мало кто возвращался – разве что случайное судно, свое или чужое, заметит и подберет… Два года подряд Василий сходил на «вешний промысел» удачно, вернулся хоть с небольшими, но деньгами, а на третий год ушел зимой и не вернулся осенью. Возвратившиеся в Олениху рыбаки рассказали Василисе, что Василька с товарищами, ловивших треску со льда, ветром внезапным унесло на оторвавшейся льдине в открытую воду, в океан. Света невзвидела бедная вдова, билась три дня, к морю рвалась – за сыном, еле удержали соседи. Потом опомнилась, затихла…

Прошел год, другой. Василиса горюет, плачет, сыночка любимого забыть не может. И вдруг однажды ранним зимним синим вечером – тук-тук-тук! – стучится кто-то в окошко: «Открой, матушка, я с доброй вестью к тебе!» – и на крыльце пимы загрохотали, снег отрясая. Вздрогнуло и упало было от радости сердце Василисы, но нет – не Василька это любимый голосок, не его и повадка. Отворилась дверь, и в избу вошел незнакомый человек, явно не бедный: на плечах хороший полушубок из белой овчины, на голове – треух из молодого оленя-пыжика. Стащил незнакомец треух с головы, поклонился трижды в красный угол на иконы, потом один раз – хозяйке да и говорит: