Александр Кириллов - УГОЛовник, или Собака в грустном углу

– Ты замужем?

– Нет. А что? или женщина не замужем?..

Димыча удивил её холодный, чуть раздраженный тон.

– Да нет.

Он пожал плечами.

– Хочешь, посидим здесь?

Они молча присели на одну из низеньких скамеек в глубине двора, слушая, как шелестел в листве ветер, и что-то глухо падало с деревьев на землю.

– Ну а ты?

– Я свободен.

– Хорошо это ты сказал. Как-то даже с гордостью. А мне гордиться нечем, стара становлюсь. Не нужна никому. Вон – буду скоро как та старушка, – кивнула Лариса на освещенное окно первого этажа. Там, в окружении старых портретов и стеллажей с книгами, сидела у столика под лампой седенькая старушка и что-то читала, помешивая в стакане ложечкой.

– Это… с чего же ты взяла?

– Чувствую, – вздохнула Лариса. – Реже глазеют, реже оборачиваются, реже пристают. Раньше меня это раздражало, а теперь обидно, что ушло.

– Что, ушло?

– Молодость, наверное, – беспечно пояснила она. – Нет, пусть глазеют, заговаривают, всё лучше, чем проходят, не глядя, как мимо фонарного столба.

Она почувствовала его взгляд и улыбнулась.

– Я шучу, конечно, просто увидела тебя и поняла, что постарела.

– Так-таки и не была замужем?

– Да была, была, конечно. Что об этом вспоминать.

– И больше не хочешь?

– Не хочу. Быть прислугой в доме, стирать, готовить, убирать – не хочу. Всё от него терпишь, а он с кем-то по Кавказам разгуливает, а тебя к каждому столбу ревнует. Вот и вспомнила Андрея. С ним было спокойно – нравилась ему и всё. Никогда я не чувствовала насилия над собой, ни разу он не взглянул на меня косо, не упрекнул ни в чем… а упрекать меня было за что.

– За что же?

Она наклонилась и ковырнула каблучком землю.

– Все прошло, – наконец сказала она, распрямившись, – а главное, оба мы постарели. А не хочется. Я еще помню, как смотрела на десятиклассниц, думая, «какая красивая лента у тёти», представляешь, у тёти, у этой шестнадцатилетней соплюшки. А когда сама перешла в десятый, мне казалось, столько лет еще у меня впереди, жить да жить, пока тридцать будет. Жила не жила, а вот они, Димыч. Если б ты знал, какие страсти у нас в классе кипели, а стала вспоминать – одни пустяки в голову лезут. Помню, дарила ему карандаш, если он свой посеет, и радовалась, что он пишет моим карандашом и носит его с собой, или он подсовывал мне яблоко, резинку, решенную задачку… и всё! А хорошо как нам было! А теперь: «Ну, ты, лапусенька, давай, давай по-быстрому», – и вся любовь…

Им было видно, как старушка, допив чай, отставила стакан, заложила очками в книге страницу и погасила свет. Стало совсем темно, только тускло горели над подъездами пыльные лампочки.

– Я буквально заболела в последний год. Вот стукнуло мне тридцать… м-да. Смотрю, чёрт возьми, и молодости уже нет, и к старости вспомнить будет нечего. А тебя всё торопят – скорее, скорее, скорее… Пиши диссертацию, выходи замуж, рожай ребенка… и тянешься куда-то по инерции, чтобы не отстать. Ешь на ходу, недосыпаешь, летишь как угорелая – и всё дальше и дальше от самой себя. Уже не знаешь, кто ты, что тебе надо, и надо ли вообще что-нибудь… Так хочется разорвать всё это, сбросить с себя… ведь могла же раньше: раз-два – и гори оно синим огнем. А потом думаю, а я ли это была? Нет, не я.

Она поежилась и прислонилась к нему.

Из-за реки, где небо полыхало зарницами, потянуло ветром, дождливым и резким, и что-то, часто падая, зашуршало в траве.

– Дождь? – подняла голову Лариса, вытянув перед собой руку, стараясь поймать еще невидимые капли.

– Это листья падают, – прислушавшись, сказал Димыч, – пришло их время, и летят себе гнить голубчики.

– Тебе жениться надо.

– Вот уж, спаси и избави, мне мать все уши прожужжала, всё кого-то сватает.

– Ну и женись.

– Еще чего… я себе не враг. Семья… что в ней хорошего?.. Счастье… – просветлел он вдруг и засмеялся – …сидеть вот так, смотреть и слушать: там идет дождь, здесь сыплются с деревьев листья, в доме укладывается спать старушка, ты дышишь озоном, видишь рядом красивую женщину и чувствуешь… родство со всем этим…

Димыч захмелел, раскис, даже слеза навернулась на глаза.

– Ну, наконец-то, – оживилась Лариса, – здоровый мужской разговор. А то… мы, как старики, с тобой – брюзжим, брюзжим.

– Еще чего захотела, – возмутился Димыч, – старики… падагрики-радикулитчики… нет, лучше в прорубь. Хочешь, я тебе сейчас яблок нарву?

– Где?

– Вон, у старушки в саду. Хочешь яблочек?

– Хочу.

В эту минуту Димыч видел только её улыбающееся лицо и влажные губы, едва раскрывшиеся, когда она сказала «хочу». Он бросился к низкому заборчику, перемахнул через него и, осторожно ступая в темноте, добрался до первого дерева. Тряхнув ветку, осыпал себя сухими листьями, тряхнул еще. Даже влез на одно из самых кряжистых, но… так и вернулся к Ларисе ни с чем.

– Обобрали их дочиста… змеи-искусители.

– Тем лучше, – улыбалась она, – молодым они нужнее.

– А что ты улыбаешься? Ну, постой, старушка, я отучу тебя дразниться.

Он напряженно улыбался, наблюдая, как Лариса вызывающе покачивает зависшей на одних пальчиках лаковой туфлей.

– А помнишь?..

Туфля свалилась на землю. Он поднял её, повертел в руках, оглянулся и зашвырнул в кусты.

– Помню…

Она закинула ногу на ногу и, тоже улыбаясь, демонстративно поигрывала перед ним оставшейся туфлей.

– … пришел к кому-то парень, лет тридцати или моложе, – продолжал он как ни в чем не бывало, захваченный (или ей так показалось) воспоминанием, – каким же он был для нас стариком, помнишь?

– Помню, старче, – кивнула Лариса, заметив, что он упорно избегает её взгляда, – высокий… с пшеничными усами.

– Да, да, пшеничные усы, – Димыч поднял с земли вторую туфлю, свалившуюся с её ноги, и также спокойно, как и первую, зашвырнул в кусты.

Её маленькие ступни, оставшись без обуви, стыдливо исчезли на скамейке под юбкой.

– … мы говорили, а он сидел и, видно, ничего не понимал. Совсем всё у них было другое. Помню, как мы зачитывались Хэмом, а они его только почитывали. Мне особенно нравились его «Белые слоны». Помню, какой-то бар, столики под зонтиками, кругом савана, тягостное ожидание, он, она, жара, и совсем ни при чем там белые слоны… А еще… Ремарк с его «Тремя товарищами»… и то, что они понимали друг друга с полуслова, с полунамёка. Вообще нравилась в них какая-то неприкаянность. Встречались, бродили по городу, тянулись друг к другу, им было неуютно жить – были неуживчивы на работе, лишними дома… Им хотелось верности, товарищества… Кажется так, или я забыл уже?

Она слушала его, не улыбаясь, вся целиком уйдя в себя.

– Да… верность, не смотря ни на что! Это было самым важным и для нас.

Димыч машинально обнял её.

– Я никогда не забуду, как вы с Андреем приходили ко мне в больницу, там, в деревне… Больница пустая, все в поле, лежишь целый день один, в обед жидкий суп – хоть вешайся, тоска такая… и вдруг вы – с целым пакетом пирожков, с банкой варенья, яблоками…