Амаяк Тер-Абрамянц - Сладкий яд Венеции. Рассказы и повести

Она тоже захотела сняться, взбежала по ступенькам к Казанове, закрыв собой куколку и, смеясь, вложила в его руку свою. И хотя это было совершенным безумием – ревновать к мраморной статуе, он почувствовал, делая снимок, что ее легкий смех ему сейчас отчего-то не так приятен, как обычно, даже страшноват, будто проступил прообраз неизбежной, предопределенной всякой красивой, пусть и самой добродетельной женщине, измены, мысль о которой он всякий раз от себя гнал.

Сегодня они решили взять катер: на гондоле слишком дорого и слишком короткие маршруты, а тут за меньшую цену и всю Венецию увидишь! – Экскурсия на два часа вдоль всего Большого Канала, главного проспекта Венеции, и возвращение по малым.

Они устроились на корме белого открытого катера, которым управлял светлоглазый коричневый итальянец с крошечной серьгой в ухе, и он, вытащив видеокамеру, принялся ее снимать, пока она поправляла сбившиеся от бойкого ветерка волосы.

Отчалила набережная, осталась позади Площадь Святого Марка с Дворцом Дожей и, когда слева появились голубые фигуры, поддерживающие золотой шар, и купол Санта Мария де ла Салюте, они вошли в Гранд Канал.

Был ли это сон, или вся жизнь до того, как они попали в Венецию, была сном, а сейчас они, наконец, проснулись?… Казалось, они попали на иную планету, где живут только по законам красоты. Мимо проплывали колонны, купола, кружево окон, цветы над молочно-зелеными плещущимися водами… Она то снимала фотоаппаратом, то смотрела удивленно и растерянно, он крутил головой до хруста в позвонках, хватался то и дело за видеокамеру и всякий раз жалел, снимая, что в этот момент пропускает другие планы, не успевая охватить объективом весь окоем. Потом оставил видеокамеру, чтобы не израсходовать всю батарейку, – здесь можно было снимать все подряд и непрерывно – не ошибешься, – и стал просто смотреть.

Боже мой, какой дурацкой и дикой показалась предыдущая жизнь его страны, вернее, та ее политическая часть, которая считалась главной, сколько времени и сил отнимала она у единственно истинного – науки: все эти партсобрания, парткомы, политинформации, на которых полуграмотный косноязычный отставной генерал учил маститых ученых института «правильному» взгляду на международную обстановку. Зачем мы хотели переделать мир по своему образу и подобию, исковеркать других так же, как и себя? И кому теперь нужна наша несчастная история, думал Вадимыч? Кому нужен наш зловещий «урок», этим веселым итальянцам, кормящим голубей попкорном на площади Святого Марка? Чему полезному она их может научить? – Чужое все это для них, лишнее… Нет, наша несчастная история нужна только нам самим, но именно мы и не собираемся ничему у нее учиться!…

3.

После обеда, погрузившись в уютный диван холла отеля, он приятно расслабился, а она прошла дальше к выходу, где находились телефон-автоматы: она частенько звонила из Италии сыну и родителям и, кстати, слышимость была отличная, лучше чем когда звонишь из Москвы в Подмосковье, будто человек в соседней комнате находится. Дальняя музыка духового оркестра, итальянская и английская речь группы туристов у стойки портье плавно отступили куда-то, и Вадимыч оказался в странном городе. Это была Венеция, но какая-то серая, безликая и совершенно безлюдная, запутанный лабиринт улочек, переходов, мостиков и улиц. Вадимыч одновременно видел город сверху и находился в одном из коленец лабиринта. Странное, тревожное ощущение вдруг охватило его, и в следующий миг он понял причину – ее не было рядом!… Она была совсем недалеко, очевидно, они как-то разминулись в этом хитросплетении, сверху он четко видел сияющую точку – ее местонахождение, куда и пытался добраться, но лабиринт всякий раз уводил в сторону. Страх за нее вдруг сдавил горло, когда он увидел, что в городе они не одни: кто-то, сидящий на каталке, серый, костлявый, с неразличимым лицом, бойко перебирая руками колеса, мчался по лабиринтам к ней, неуклонно приближаясь к светящейся точке, и по ее спокойному свечению он чувствовал, что она ничего не подозревает. Вглядевшись, он увидел его тайное лицо, оно усмехалось, и эту усмешку он узнал сразу – Казанова! Горечь, ненависть и ревность прожгли насквозь, кулаки сжались. Во что бы то ни стало надо было опередить, убить негодяя, задушить, спасти ее, но проклятый лабиринт приближал и снова уводил от заветной цели. Вся Венеция вдруг представилась ему гигантской мышеловкой, ловушкой, в которую они попали, а тот старый самоуверенный распутник спешил, и слышалось его хриплое, жадное дыханье, спешил и Вадимыч, в отчаянном усилии он весь напрягся, крупно вздрогнул и проснулся…

Группа туристов исчезла, и портье беседовал с каким-то не то англичанином, не то американцем, поблескивали люстры, отражая дневной спокойный свет. Четкая реальность быстро выветривала фантасмагорию кошмара, и он подумал, что и вправду, пожалуй, мясо есть вредно. Однако ему вдруг нестерпимо захотелось увидеть ее сейчас, и, встав с дивана, он зашагал к телефонам.

Вадимыч подходил к ней сзади, собираясь положить ей неожиданно и ласково руку на плечо – и все остатки послеобеденной дури, навеянные, очевидно, какими-то смутными и несправедливыми подозрениями, развеются, но то, что услышал, заставило его мгновенно окоченеть, застыть как соляной библейский столб. Она не говорила, она кричала в телефонную трубку так, что не услышать было невозможно: «Да-да-да, сколько мне тебе повторять, я любила тебя, люблю и буду любить!»… потом говорила еще что-то, горячо, неистово… но он уже не слышал что, да это уже и не имело никакого значения.

Он почувствовал, как во рту стало сухо, отдернул протянутую было к ней руку, развернулся и медленно, очень медленно, опустив плечи и постарев лет на десять, прошел в холл, ощущая, что ноги вдруг стали ватными, а в левой половине груди знакомо и нехорошо сжало.

Он вновь сел на оставленный было диван и, положив под язык таблетку нитроглицерина, закрыл глаза и горько подумал: вот сейчас она вернется с таким видом, будто ничего и не случилось, будет так же улыбаться, что-то говорить… А он-то, старый дурак, поверил, понадеялся – врушка, как и все! Хотя, с другой стороны, ведь и ни разу не говорила, что любит. Значит, формально честная… а по сути вранье высшего пилотажа! Выходит, просто расчет, стать профессорской любовницей или женой даже, использовать его лишь как средство. И в этом нежелании получать подарки лишь нежелание размениваться по пустякам, ей нужен был он весь сразу, с потрохами! Конечно, мысля трезво, он должен был себе сказать, не будь у него того положения и возможностей, которое дает это положение, эта красивая капризная женщина и не взглянула бы в его сторону: в ее глазах, при всех его способностях, он остался бы просто пожилым полубольным человеком.